В разрушенных Великих Луках нас выгрузили на центральной городской площади перед кирпичным зданием.

Военный госпиталь.

Все палаты были переполнены. Нас разместили в большой палатке, через двойные полотняные стенки которой лишь изредка задувал мартовский ветер. Хотя после долгих переговоров нас приняли только ближе к вечеру, для каждого из нас нашлась миска супа и кусок колбасы. Вчера, как нам сказали, давали даже пудинг.

На следующий день бородатый конвой снова вывел нас на улицу через арку главного входа и повел на железнодорожный вокзал. Высоко в голубом безоблачном небе были видны два длинных инверсионных следа: немецкие самолеты-разведчики дальнего действия.

— Я бы отдал год жизни за то, чтобы сидеть в кабине одного из них! — воскликнул кто-то.

Каждый из нас готов был чем-то пожертвовать, лишь бы улететь на этих немецких самолетах домой в Германию. Возможно, в этот момент они фотографировали нас с высоты нескольких тысяч метров. «Если бы это наверняка получилось, — подумал я, — то я бы отдал свою левую руку, чтобы улететь вместе с ними!»

Так много?

Да, так много!

При этом я не считал такую цену чрезмерной.

Некоторые из нас утверждали, что готовы были бы пожертвовать обеими ногами, лишь бы улететь домой. Другие согласны были на то, чтобы прожить всего лишь один год, но только дома, в Германии!

Мы рассуждали также о том, смогли бы эти два самолета забрать всех нас с собой, если бы им приказали приземлиться рядом с нашей колонной.

Нет, по нашим расчетам выходило, что пятерым из нас пришлось бы остаться. И каждый прикидывал про себя, кто бы были эти пять человек.

На вокзале в Великих Луках знавший всего лишь несколько немецких слов советский офицер, ехавший в отпуск, решил опробовать свой ломаный немецкий на нас, военнопленных. Я смог доставить ему огромную радость, когда сказал, что Эссен, мой родной город, разрушен так же сильно, как и Великие Луки. Он дал мне щепотку табака. Но потом что-то внезапно привело его в ярость. Он заявил, что если найдет мою жену в Германии, то изнасилует ее. Выхватив пистолет, он начал размахивать им и не успокоился до тех пор, пока не получил мой адрес.

В тот день мы так никуда и не уехали. На второй день нас отправили в товарном вагоне вместе с гражданскими в направлении города Торопец. Мы, пленные, сидели на полу. Над нашей головой полки прогибались под тяжестью солдат. Они ехали в отпуск. Всю дорогу они ругались между собой и играли на гармошке. Бедно одетые крестьянки и бородатые старики относились к нам с симпатией. Печально, что они тоже голодали.

Мы выгрузились из вагона поздним вечером. Платформы здесь не было. Мы прыгали прямо на щебень железнодорожной насыпи. Водонапорная башня, тысячи штабелей дров для паровозов, серое дощатое здание. Так выглядела железнодорожная станция. Как она называлась? Назимово или что-то в этом роде. Я так никогда и не узнал точное название. Хотя я там пробыл почти четыре недели. Правда, у меня там хватало и других забот. Начальник лагеря сразу заявил:

— Не могут же все из вас остаться в живых!

Но в первый вечер мы этого еще не поняли, когда прямо с вокзала нас повели в баню. Мы смогли хорошенько помыться из настоящих банных тазиков. Но сначала нас всех остригли наголо.

Тем временем наши вещи были обработаны в сушильных камерах, чтобы уничтожить вшей. При этом у меня пропал красный шейный платок, который я получил еще в детстве в подарок на Рождество. Когда мне выдали мои вещи, то я не обнаружил в кармане и тех двадцати марок, которые нашел в одном из конвертов полевой почты. Как пришло, так и ушло!

— Что это за язык?! — напустился на меня Антон, начальник лагеря, в присутствии русского офицера-политработника. Это он обнаружил в кармане моего мундира какое-то лирическое стихотворение на английском языке. Об океане слез и море радости.

«Видимо, они получили инструкции спрашивать обо всем», — подумал я. Но особенно досадно было то, что пропал мой любимый шейный платок.

— А кто, собственно говоря, обслуживает камеры по дезинфекции одежды?

— Румыны. Немцев на такие престижные места не допускают.

— А как тут вообще в лагере? — спросил я немецкого парикмахера, который торговался с нами, новенькими, насчет карманных зеркалец, расчесок и бумажников, прежде чем нас увели на медосмотр.

— Конечно, здесь не санаторий, — ответил парикмахер. — Но если приспособишься, то жить можно. Да ты скоро и сам все увидишь. А у тебя хорошие фетровые ботинки…

— Нет, ботинки я не могу отдать.

Медосмотр организован по-военному. «Здесь вы раздеваетесь! На каждого заводится медицинская карточка! Подумайте заранее о сведениях, которые вносятся в нее: фамилия, имя, имя отца, звание, войсковая часть! Чтобы все проходило в темпе!»

Целый штат русских врачей и сестер. «Где у вас болит? Чем болели раньше? Это пройдет!»

Мои руки обрабатывают мазями и микстурами. Медсестра не экономит на бинтах. Она все мотает и мотает. Нет, это настоящий военный госпиталь. Хотя несколько смахивает на поточное производство. Но во всем должен быть порядок — это бесспорно.

Уже поздняя ночь, когда нас, новеньких, приводят в барак. Барак? Да, здесь два больших барака из досок, присыпанные землей. В каждом из них лежат по семьдесят человек.

— Сегодня вы размещаетесь в бараке для больных. Завтра вас переведут в барак для рабочих.

— В барак для рабочих? Почему? Мы же больные!

— Это мы увидим завтра утром! Только не думайте, что вам удастся здесь увильнуть от работы!

Во всяком случае, в бараке тепло. И даже чисто! Староста барака строго следит за тем, чтобы каждый снимал сапоги. Настоящий военный полицейский! Но действительно, это же просто свинство — забираться в грязных сапогах на нары!

Утром мои фетровые ботинки исчезли.

— Мои ботинки украли, староста!

— Украли? Здесь никто не крадет!

— Друэрпце! — говорит мне один из старожилов. — Их же забрал сам староста. За них он получит от русских сало.

— А что же надену я?

— Скоро увидишь. Староста швырнет тебе в лицо какую-нибудь пару растоптанных сапог, когда пойдешь работать!

Пойти работать?! Без сапог?! Да я к тому же еще и болен! Чтобы опять снег попал в раны? Об этом не может быть и речи!

Я продолжаю упрямо лежать!

В проеме двери появляется какой-то русский в шапке-ушанке, завязанной под подбородком, и кричит во все горло:

— Десять человек!

Теперь только не сдаваться и не вставать!

Староста начинает с нас, с новеньких:

— Давайте выходите!

Никто не двигается с места.

Тогда он стаскивает с нар первого попавшегося, восемнадцатилетнего паренька из Берлина.