В доме было тепло от печи и вкусно пахло выпечкой. Да какой-то еще ароматной травой-приправой. На столе, на яркой клеенке, стояло блюдо с калитками и лепешками, чайник-заварник и чашки на блюдцах с синей каймой.

– Садитесь, не стесняйтесь, пробуйте лепешки, – предложила Люба, доставая с печного пода чайник, – с утра пекла. Детям нравятся, а вот мужу калитки подавай. Дядя Володя, налей человеку чаю, видишь, боится нас. Мы тут с Верой прибираемся.

– Привет, Веруня, радость моя! – обратился Волдырь к вошедшей девушке.

Митина любимица Вера ходила дома в трикотажном костюме, светлые волосы собраны в хвост, как у мамы. Росточку она была невысокого, но ладно и даже изящно сложена. Сливе подумалось, что за полуопущенными ресницами она прислушивается к чему-то, может быть, внутри себя.

– Здравствуй, дядя Вова. Здравствуйте, Вячеслав. – Вера от смущения порозовела.

– Здравствуйте, Вера! – вежливо ответил Слива и прокашлялся.

Он тоже сильно стеснялся. Но тут в сенях загрохотало, и в дом ввалился Стёпка, высокий, широкоплечий парень, лицом неуловимо похожий на мать.

– Об ваши сапожищи запнулся, дя Вова! – громко сказал он и засмеялся. – Сразу две пары не перепрыгнуть! Здрасьте!

– Здорово, мужик! – Волдырь с удовольствием оглядел Любиного сына и добавил, обращаясь к Сливе: – Гляди, какой конь вымахал!

– Степан! – Тот протянул Сливе широкую, как у отца, ладонь.

«Хороший парень», – подумал Слива, пожимая Степану руку и улыбаясь в ответ.

– Слава.

– Отцу мотор в лодку отнес, чтоб ему спину не рвать, – продолжал громыхать Стёпка. – Ладно, давайте чай пить, а то мне еще потом всю скотобазу убирать.

– Что за выражения, Стёпа? – попыталась строгим голосом спросить Люба, но тот добавил, будто исправился:

– Прости, мамулечка, за телятками-свинятками прибраться. Это у нас такое распределение обязанностей, – объяснял он уже гостям. – По субботам мама с Веруней в доме порядок наводят, я в хлеву навоз собираю, а папаня в село уезжает, по делам. Кто на что учился!

– Не обращайте внимания, шутник доморощенный, – вставила Вера.

– Всё, ребя, я собрался. Поехал, – сказал из-за дверей Митя, – вечером вернусь. Ребенок, иди поцелуй меня.

Вера вышла в сени, слегка касаясь пальцами стены.

– Вот, Любонька, какие дела, – дуя на блюдце и держа в руке лепешку, заговорил Волдырь. – Слава пока у меня поквартирует. Такая у него жизненная ситуация. А что? Я не против. Мне веселее. Пусть остается. Парень крепкий. Не буйный вроде. Авось в деревне пригодится…

– Слава, а вы городской? – спросил Степан.

– До армии жил в деревне, потом остался в городе. – Слива немного успокоился, видя доброе отношение.

– Я тоже в армию собираюсь. Даже поступать никуда не стану, сначала отслужу. А там видно будет. – Стёпа мазал лепешку маслом, зачерпывал ложечкой варенье и отправлял в рот. – Слава, делайте, как я. Так мамины лепешки вкуснее всего.

– Спасибо. – Слива отломил кусок лепешки. – Очень вкусно. Настоящая кульча[8]…

Люба хотела было что-то спросить, но Стёпа перебил:

– А вы где служили? В каких войсках?

Слива помялся немного:

– В связи. Катушки мотал.

– А я хочу в десант. Или в морскую пехоту. В крайнем случае – в погранцы. Как батя.

– Что ж, дело хорошее.

– Только он все смеется. Иди-иди, говорит, на границу. Стрелять научишься, как ковбой, а бегать – как его лошадь. Но я стрелять уже могу: и батя учил, и в школе стрелковая секция. Да и бегать приходится, и на лыжах тоже. Только вот боксом бы позаниматься… Так тренера нет. Вы, случайно, не боксер? Нос вон кривой.

– Не, я не. Носом это я об стол упал. А так я больше специалист по метанию лепешек в рот. – И Слива отломил еще кусок.

Степан усмехнулся, и Вера, заходя в избу, улыбнулась.

– Значит, домой не к спеху? – все же спросила Люба и тоже улыбнулась.

– Ладно, спасибо, Любонька! – поблагодарил за угощение Волдырь, дав Сливе возможность промолчать. – Нам еще сети перебрать и Марь Михалне должок занести.

Чай допили быстро.

Из сосновой щепы двуручную корзину с сетями унесли с собой, в избу Волдыря, там сети растянули на вешалы и занялись их переборкой. Работа нетрудная, зато нудная. Поплавочек к поплавочку собери, колечко к колечку, ячею к ячее, узелок к узелку. По пути весь мусор вытряси, рыбьи возгри собери, полотно сполосни и на просушку.

Встали друг напротив друга, у Волдыря кольца, у Сливы поплавки. Волдырь закурил беломорину, стандартно смяв гильзу.

– Понимаешь, что делать? – спросил он.

– Пробовал, – ответил Слива.

Начали перебирать, и пошло неплохо. Слива почти не отставал от Волдыря, хоть поплавки мудреней ковырять, чем кольца.

– Что думаешь насчет шкалика? – спустя немного времени снова спросил Волдырь.

Слива в меру подержал паузу.

– Я за любой, если можно так сказать, кипеш, – осторожно проговорил он, – кроме голодовки.

– Тогда сейчас перебираем, пол-литра у Любы забираем. – Волдырь потер ладони друг о друга. – А Манюне вернем, но потом.

– А долг?

– Так ведь я у Михалны самогон брал, а у Любы водка. Митя брагу перегонит, отдадим самогоном. Или вообще отработаем. Ей вон огород перевернуть надо перед снегом. Как раз окучник протащим… Завтра.

– Как скажешь, дядя Вова.

За два часа сети перебрали, поплавки на рогатки насадили, кольца веревочками схватили. По ходу дела Волдырь рассказывал Сливе байки из деревенской жизни и потихоньку выспрашивал о нем самом. Слива коротко отвечал. Так Волдырь узнал, что татуировки на теле Сливы – синтез мазохизма, ошибок молодости, а также ложного понимания красоты и мужественности. Хотя причины эти можно расставить и в обратном порядке.

Слива же понял – остров могуч, деревня стара и живуча, люди в ней добры и веселы, а земли и воды вокруг кормят их и поят. Не ленись только, не жадничай и не гадь вокруг себя.

– Теперь до Манюни, а как иначе? – утвердил Волдырь по окончании работы.

Они отнесли сети в Митин сарай, Волдырь зашел в избу, а Слива остался ждать у забора и огляделся вокруг.

Белка, укрыв нос хвостом, лежала под крыльцом и делала вид, что не обращает на Сливу внимания. Кошка Пышка жмурилась рядом и уж точно внимания на Сливу не обращала.

Солнце медно краснело вдали и через разноцветные облака опускалось в озерную рябь. Тишина. Ни лодок на воде, ни чаек. Ветерок дул слабо и еле двигал воздух, но бодрил холодком. Бурые деревенские крыши впитывали солнечную медь и лоснились ею, как топленым маслом. Если б не жухлые листья, могло показаться, что на острове апрель, а не октябрь.