взяла его за рукав гимнастёрки, чувствуя, как сердце заколотилось от непонятного испуга:

— Олег, скажи, что случилось?

По его лицу пробежала судорога, а губы задрожали, хотя он старался говорить ровно:

— Я приехал, а дома нет. Разрушен прямым попаданием. Погибли мама, бабушка, сестра и даже кот.

Охнув, Лера прикрыла рот рукой — она и забыла, что Олежка жил возле школы на Лермонтовском проспекте, куда вчера попала бомба.

— Лера, ты помнишь нашего кота? Сибирский такой, пушистый? Он у нас был набалованный, сметану ел, а рыбу не любил. Мы с сестрой его на помойке нашли и домой притащили.

«Зачем он рассказывает мне про кота?» — в панике подумала Лера.

Хотелось помочь, спасти, утешить, но говорить пустые слова казалось кощунством. Вместо этого она взяла Олега под руку и повлекла за собой:

— Пойдём к нам. У нас пообедаешь и помоешься. Я воды нагрею.

Покорно сделав несколько шагов, он остановился:

— Нет, Лера, прости. Спасибо тебе. Поеду обратно в часть. Кстати, ты слышала — сегодня Гатчину сдали?

Круто развернувшись на каблуках, он пошагал в сторону. Лера по инерции несколько метров пробежала за ним, а потом села на скамейку и закрыла лицо руками.

* * *

10 сентября 1941 года.

Сводка происшествий по городу.

…Полностью было разрушено также пятиэтажное здание на Лермонтовском проспекте, 13. Удалось спасти 24 человека. 18 погибло. На пятом этаже этого дома среди готовых рухнуть обломков оказался годовалый ребенок. Бойцы 327-го участка МПВО Ленинского района Ханин и Гардашник с риском для собственной жизни проникли в разбитую комнату и спасли малыша. В эту ночь на Кировский завод упало 627 зажигательных и 14 фугасных бомб. Бойцы МПВО и рабочие быстро ликвидировали последствия налета. Шестидесятилетний рабочий Г. И. Милинг не покинул своего поста на крыше даже после того, как был ранен в лицо осколком разорвавшейся поблизости фугасной бомбы. Обливаясь кровью, он погасил упавшую рядом зажигалку[7].

* * *

В город змеёй стал заползать голод. Невидимый, неслышный, он оставлял тёмные следы на лицах людей, заполняя душу тоской, злобой или жалостью.

На мясные талоны отпускали яичный порошок, вместо сахара давали курагу, а крупу заменили маисовой мукой. С прилавков исчезли овощи, а о фруктах, даже местных яблоках, уже никто не вспоминал. И это в сентябре! Что же будет дальше?

Мысль о пропитании засела в головах людей, нагнетая обстановку тягостного ожидания.

Везде слышались разговоры о еде, нормах отпуска продуктов и о том, что в школах детей обещали кормить бесплатным обедом, а в столовых на предприятиях снабжение всё хуже и хуже, правда, иногда бывает суп не по талонам.

Стояние в очередях занимало большую часть времени. Отвешивая по граммам, продавцы работали медленно, но продукты заканчивались моментально, и приходилось ждать, когда придёт следующая машина, товар разгрузят и пустят в продажу.

С карточками в квартире разобрались коллективно, бегая в магазин по очереди: Катя, Вера и тётя Женя.

Соседка Кузовкова решительно отказалась присоединяться к общему кошту. На Катино предложение она сощурила глаза, став похожей на старую хитрую лисицу, и фыркнула:

— Меня не проведёшь! От одной пайки щепотка да от другой кусочек, глядь, и на супчик наберётся. Ишь, умная какая приехала! Я тебя сразу раскусила!

— Как вам не стыдно так говорить! — чуть не со слезами закричала ей Катя. — Вы злая!

— Пусть злая, зато умная, — парировала Кузовкова.

Она победно прошествовала по коридору, жахнув дверью с такой силой, что маленькая Нина испугалась грохота и заплакала.

— Не обращай внимания, — успокоила тётя Женя, — Анька и смолоду змеёй была, а уж как её муж бросил — и вовсе сдурела. Ты думаешь, почему она так бесится? Ты ей поперёк дороги стоишь — она на Егора Андреевича глаз положила. Любовь, понимаешь, морковь.

От такой новости Катя остолбенела:

— Какая морковь, она же старая?

В ответ тётя Женя хмыкнула и сказала:

— Подрастёшь — узнаешь.

О том, что Гатчину заняли фашисты, Катя услышала в очереди в магазин, где отоваривала карточки. Свою — иждивенческую и рабочую — Егора Андреевича. На неё давали в два раза больше хлеба.

Витрины булочной на первом этаже жилого дома были заколочены фанерными щитами, а на двери висело написанное от руки объявление: «Хлеба нет». Из окна дома напротив прямо на очередь смотрело дуло пулемёта. Над трамвайной остановкой полоскалась туша аэростата. При порывах ветра натянутая верёвка издавала звук, похожий на щелканье метронома, и тогда чудилось, что работают два метронома — один на остановке, а второй в рупоре ретранслятора на стене у булочной.

Ровно в шесть часов утра звук метронома оборвался и голос диктора в ретрансляторе стал передавать новости:

«После тяжёлых, продолжительных боёв советские войска оставили Красногвардейск».

Сухопарая женщина в платке, завязанном концами назад, громко охнула:

— Как?! Гатчина?! Не может быть! У меня там мама!

Она повернулась лицом к очереди, которая змеилась чуть не до конца улицы, и обвела людей ошалевшим взглядом, словно ожидая, что кто-нибудь опровергнет сводки с фронтов.

Все молча пожимали плечами и отводили глаза. Отозвалась только крошечная старушка с вязаной кошёлкой в руках. Горестно закивав головой, она сказала:

— Спаси, Господи, люди Твоя!

Катя увидела, как губы многих дрогнули вслед за старушкой: «Спаси и сохрани!»

Гатчина! Там же Ольга! Добрая, доверчивая Ольга, которую обведёт вокруг пальца любой малыш. Красавица Ольга и разгуливающие по улицам фашисты мысленно сплетались в ужасную комбинацию. В отчаянии Катя закусила костяшки пальцев. Оказаться среди врагов — что может быть страшнее? Пусть в Ленинграде голодно, с неба сыплются бомбы и стреляют пушки, но рядом родные, советские люди. Свои.

Время двигалось к десяти утра, а машина с хлебом не приходила. Пожилая женщина рядом с Катей в изнеможении прислонилась спиной к стене:

— Не могу больше, ноги не держат.

Ей никто не ответил, и она кульком опустилась на землю, оставшись сидеть на асфальте тёмной нахохленной птицей.

Кроме женщин в очереди стояло много детей и подростков. С покорным выражением на лицах они стояли как маленькие старички и молчали. Удивительно, но ни один ребёнок не пытался шуметь или баловаться. Их было особенно жаль, и Катя впервые подумала, что дети войны должны вырасти особенными людьми, отзывчивыми к чужой беде.

— Едет, едет! — прокатилось по очереди, когда из переулка вывернула серая полуторка, гружённая хлебными ящиками.

Толпа в нетерпении задвигалась, спрессовываясь ближе к входной двери.

— Заноси! — выкрикнул кто-то из ожидающих, и, подчиняясь команде, вверх взметнулись десятки рук, передавая по цепочке ящики с хлебом.

Катя тоже подставила руки