— Побыстрее, Роуэн, иначе уеду без тебя.

Леди Роуэн тут же отправилась в свою комнату, и когда Нора, ее личная служанка, пришла спросить, не нужно ли ей что-нибудь, отправила ее обратно.

— Нет. Не беспокойся, Нора. Я могу обойтись без помощи, ты же знаешь.

Леди Роуэн оделась быстро и лишь мельком глянула в зеркало. Она обладала красивой фигурой. Была спортсменкой: страстной теннисисткой, превосходной наездницей, лыжницей, известной на склонах Венгена своей бесшабашностью, — пока ей не исполнилось далеко за сорок. Ее некогда ярко-каштановые волосы слегка потускнели, в них появились вкрапления седины, но, к счастью, вес со дня свадьбы почти не изменился. В тот день, когда Морис Бланш потребовал, чтобы она сопровождала его, леди Роуэн Комптон было сорок семь.

Роуэн была возбужденной. Морис расшевеливал ее, когда жизнь отчасти утрачивала остроту юности. Да, она участвовала в движении суфражисток, у нее были лошади в загородном имении и, само собой, лондонский светский календарь: встречи и приемы представляли собой значительную часть ее жизни в городе в месяцы сезона.[2]Джеймс только что закончил обучение в школе. Она с нетерпением ждала его общества, но теперь редко видела: едва он возвращался из города, как тут же исчезал снова. Джеймс уже был мужчиной, хоть еще и очень молодым.

Одеваясь, леди Роуэн трепетала от ожидания: Морис мог устроить ей развлечение, чтобы заполнить пустоту, ощущение которой, казалось, только усиливалось с годами. Она вернулась в гостиную, и они быстро вышли из дома. Двое старых друзей шли по обсаженной деревьями улице, необходимости разговаривать не было, однако леди Роуэн мучительно хотелось узнать, куда они направляются.

— Роуэн, я не говорю, что ты бездельничаешь, — нарушил молчание Морис. — Нет. И дело твое заслуживает уважения. Женщинам, чтобы занять достойное место в этом обществе, необходимо иметь политический голос. И хотя на троне у нас королева, предоставить право голоса она не может. Но ты всегда высказываешься, находясь в безопасном месте, разве не так?

— Морис, тебя не было в том марше к зданию парламента. Он был вовсе не безопасным.

— Уверен, что так. Но мы оба понимаем, что я веду речь не о маршах. Под безопасным местом я подразумеваю тот мир, где мы родились. Вечно плаваем в пределах своего пруда. Социально, интеллектуально…

— Морис…

— Роуэн, поговорим о равенстве потом, так как ты утверждаешь, что хочешь равенства. А теперь нам нужно подождать здесь омнибус.

— Что-что? Я же говорила тебе, — нужно было вызвать такси.

— Нет. Сегодня мы выберемся из твоего пруда. Я устраиваю эту поездку для нас обоих.

В Белгравию они вернулись, когда уже стемнело. Роуэн пребывала в глубокой задумчивости. Она видела много такого, что вызывало у нее беспокойство. Но больше всего ее беспокоили собственные чувства.

— Зайдешь в…

— Нет. Ты устала от плавания в чужом пруду. Этого пруда, хоть он и обсуждался на ваших собраниях и диспутах, ты не могла себе верно представить. Нам кажется, что мы понимаем бедность по описанию. И лишь столкнувшись с ней вплотную, осознаем, что такое неравенство.

— Но что я могу сделать?

— Роуэн, носить власяницу не нужно. Но может быть, возможности представятся сами. Нужно только однажды задать себе вопрос: «Чем я могу быть полезна?» Доброй ночи, моя дорогая.

Морис слегка поклонился и оставил Роуэн в вестибюле ее великолепного дома.

Он ездил с ней в лондонский Ист-Энд. Сперва на шумные рынки, которые вызывали у нее трепет, хотя она отворачивалась от некоторых уличных мальчишек, потом в глубины самых бедных районов Лондона. И его всегда кто-то узнавал.

— Добрый вечер, док, значит, все в порядке?

— Да, отлично. Как малыш?

— Поправляется, док. Спасибо.

Роуэн не спрашивала о взаимоотношениях с людьми, которые так запросто приветствовали его. Разумеется, Морис был врачом, но после окончания медицинского факультета в Кингз-колледже в Лондоне он учился в Эдинбургском университете на отделении судебной медицины. Роуэн казалось, что он больше не занимается врачебной деятельностью. По крайней мере с живыми.

— Отвечаю на вопрос, который написан у тебя на лице: раз или два в неделю я посещаю женщин и детей в маленькой клинике. Бедняки постоянно нуждаются в помощи, во… всем. И, разумеется, прием родов и забота о больных детях для меня живительное разнообразие.

Роуэн позвонила в гостиную. Войдя в дом, она отослала Картера, дворецкого, но теперь ей страстно захотелось согреться изнутри.

Чем я могу быть полезна? Что я могу сделать? Что будет разумно? Что скажет Джулиан? Ну, думать об этом ей не приходилось. Если Морис бросал ей вызов, то Джулиан был твердой опорой.

— Да, ваша светлость?

— Картер, мне хочется горячего супа — какого-нибудь простого, без выдумок. И, пожалуйста, шерри.

— Сейчас, мэм. Кухарка приготовила очень вкусный овощной суп, как только пришла доставка.

— Отлично, Картер. Отлично.

Картер налил шерри в хрустальный бокал и подал его на серебряном подносе.

— Да, Картер, и вот что еще. Пока не забыла. Я хочу поговорить с тобой об ужине на будущей неделе и о наших гостях, деловых партнерах лорда Джулиана. Утром после завтрака приходи ко мне в кабинет вместе с кухаркой. В десять часов.

— Хорошо, ваша светлость.

Леди Роуэн, доев горячий суп, который ей принесли на подносе в гостиную, откинулась на спинку кресла и стала думать о том, что видела в тот день, и о разговоре с Морисом. «Все очень просто, — думала она. — Мне достаточно лишь щелкнуть пальцами, и кто-нибудь прибежит. Равенство. Морис прав: я могу сделать больше».

Той ночью весной 1910 года, когда леди Роуэн готовилась ко сну в своем великолепном доме в Белгравии, тринадцатилетняя девочка в маленькой задней комнате одноквартирного дома, стоящего в сплошном ряду других, устала плакать и уснула. Она расплела косу, завязанную лиловой лентой, и черные волосы разметались по подушке. Синие глаза, так легко выражавшие радость, были окаймлены темными кругами и покраснели от слез. Она плакала о своей утрате и об отце, жуткие, глубокие всхлипы которого доносились из кухни внизу.

Мейси сдерживала слезы несколько дней, считая, что если отец, не видя и не слыша, как она плачет, не будет о ней беспокоиться, то и его бремя будет легче. И каждый день он с разрывающимся сердцем поднимался чуть свет, запрягал лошадь в телегу и ехал на рынок Ковент-Гарден.

Сначала после смерти матери Мейси перед сном три раза щипала себя за правую руку, будучи уверенной, что благодаря этому проснется в три часа: нужно было приготовить отцу чай и толстый ломоть хлеба с топленым говяжьим жиром, чтобы он поел перед отъездом на рынок.