Они вообще всех сторонились, хотя на вид вроде были дружелюбные. Роуг был старший, за ним шли Дэйв и Софи, которой уже исполнилось семнадцать. У Дэйва была подружка Джин Пэрриндер, крепкая веселая бабенка. Сестра Джека, Ивонн, старая дева, жила с ними в доме на ферме со своей блохастой собакой по кличке Дьюк. Там же обитал и Джо Коутс, уже старик, дальний родственник Джека – Джо служил в армии еще во Вторую мировую. У него от застарелой раны вечно болели ноги, так что передвигался он мало. Он зависел от британской системы здравоохранения, а значит, часто оказывался в больнице, которая по шкале удобств была для него сопоставима с армейскими бараками.

Эти семеро ухитрялись жить под одной крышей в старом доме, и помогали им лишь добрая воля и привычка терпеть неудобства, воспитанная не в одном поколении. Из живности на ферме теперь остались козы, куры да утки, и еще корова джерсейской породы по кличке Милдред.

Жила семья Коутсов субботней продажей овощей, варенья, мармелада, сыра, пирогов и хлеба под общей вывеской «Домашние заготовки Ивонн» с деревянного прилавка на Коутс-роуд. Заправляли торговлей женщины Коутсов, а Беттина Сквайр им помогала. Дэйв и Роуг также продавали и ремонтировали велосипеды, чинили автомобили – да вообще практически все на свете чинили. При этом ухитрялись изображать бодрость. Главная их надежда была на то, что Джек сорвет хороший куш за Северное пастбище.

Ивонн, когда не шуровала у плиты, отсиживалась в своей комнате наверху, которую называла «уютной» – больше из-за малого размера, чем по причине особого тепла. Ивонн обыкновенно сравнивала свое жилище с тесной каютой капитана Кука на «Эндеворе». Ивонн была женщина умная и давно занималась самообразованием. Роста небольшого, лицо румяное, а мир вокруг изучала сквозь толстенные стекла стареньких очков.

Сегодня она проснулась рано, натянула плед на худые плечи и села в постели. Как водится, первым делом ощутила, что ее поташнивает. Зацепив дужки очков за уши, она выглянула в узкое оконце. Ночью пал легкий заморозок. Все Северное пастбище покрыто белыми заплатами.

Несмотря на холод, Дэйв уже шебуршился внизу в одних джинсах и футболке. Он бросал корм курам, бродившим по двору. «А-а, знаю-знаю, где наш Дэйв вчера шатался, – подумала Ивонн. – Опять с этой медсестрой горы покорял…» Но даже всеведущая Ивонн не знала истины.

Невдалеке от дома стояли брошенные сельскохозяйственные машины. Особенно уныло выглядел объемистый контейнер жидких удобрений. Ивонн подумала о мертвых животных, о вымерших существах. Дальше рукой подать до мыслей о близких, покинувших сей мир… Ивонн попыталась вспомнить хоть какой-нибудь взаправду необычный случай. Вот однажды, еще ребенком, отец возил ее – как? почему? – в аббатство Тинтерн, а там она понравилась какой-то женщине, и та подарила ей сборник стихов Уильяма Уордсворта – Ивонн хранила томик по сей день.

Она вздохнула, и одно из оконных стекол запотело. «Я так и не прославилась, – прошептала она. – Так никем и не стала». Подумаешь, «Домашние заготовки», великое дело, если говорить правду – а Ивонн всегда стремилась говорить правду. Она сняла очки, чтобы дать роздых глазам.

Ивонн вела дневник. И сейчас она обратилась к нему за утешением. Он все разрастался, усложнялся – досуга становилось больше, зрение все хуже. Еще ее бабушка, Энни Коутс, рассказывала ей, откуда пошла ферма, и Ивонн записала это свидетельство местной истории бок о бок с заметками про надои козьего молока и рекордный урожай кормовых бобов.

В конце восемнадцатого века порочный Хэррисон Феррерс, владелец Особняка, соблазнил девушку из деревни, дочку своего батрака Рона Коутса. Эта девица, по имени Пэт, или Патриция Коутс, была, по словам бабушки, «чересчур хороша собой, чтобы жить спокойно». И вот в результате их союза родила она в положенные сроки двойню.

Ну, незаконные отпрыски – обычное дело для бар, живших по поместьям, только в данном случае Хэррисон вроде как повел себя благоразумно – может, Пэт была ему по сердцу. Мальчишек-близнецов вниманием не оставлял, так что они выросли и видом ладные, и смелые. Он же им дал имена – Тарквин и Эдвард, в честь любимых чистопородных своих рысаков.

Когда оба достигли совершеннолетия, Хэррисон озаботился, чтобы Тарквин принял духовный сан и стал в здешнем приходе викарием, а Эдварду достался надел земли, несколько акров для хозяйства, которое и назвали фермой Коутс. Хэррисон как-то раз ехал верхом на любимом коне Тарквине, да был пьян, упал, сломал шею и помер. Вот и получилось, что первой обязанностью его преподобия Тарквина на посту священника было совершить погребальный обряд над телом отца и благодетеля.

Историю эту Ивонн, вглядываясь сквозь мутноватые линзы, описала во всех красках и добавила рассказ о дальнейшей жизни Тарквина – как он бросил кафедру проповедника ради путешествий по свету, особенно в Африку. Рассказывали, что в Эфиопии ему досталось какое-то сокровище религиозного свойства, на котором лежало проклятие. Правда ли, нет ли, а только самого сокровища никто не видел.

Умер досточтимый Тарквин при ужасных обстоятельствах. В июне 1814 года случился неожиданный смерч, подхватил викария-путешественника на воздуся и вознес на самую верхушку церковной колокольни. А оттуда новый порыв ветра низверг его на землю, прямо меж надгробий, и там он лежал, искалеченный, совершенно беспомощный, пока стая диких собак не примчалась с крутых склонов холмов Моулси и не разорвала его на куски.

Однажды в Оксфордской библиотеке Ивонн нашла журнал с советами начинающим писателям – что нужно делать, чтобы опубликовать книгу. Она последовала этим советам – упаковала рукописный дневник и отослала владельцу небольшого издательства, чья контора помещалась на Олд-Бэрлингем-роуд в Лондоне.

Прошло уже четыре месяца, а издатель все не отвечал. Но и сегодня Ивонн снова спозаранку взялась за дневник. Она не собиралась вставать, пока не потеплеет, пока с пастбища не сойдет этот белый саван. Тихо, петухи не кричат. Ничто не мешало ей, хотя она слышала невнятное бормотанье где-то внизу, в доме; совсем как капитан Кук, наверное, слышал, как суетится босоногая команда «Эндевора». Под одеялами было уютно. Ивонн задремала, занеся над дневником старую авторучку.

Прочие обитатели Хэмпден-Феррерс также поднялись с постелей – правда, отнюдь не так прытко, как Сэм Азиз. Возле кондитерской жил вдовец – профессор Валентин Леппард, восьмидесяти четырех лет. В это утро он то просыпался, то опять засыпал. Окончательно проснувшись, он остался в постели, не двигаясь, попытался припомнить, что за день недели сегодня. Понятное дело, если бы вчера была среда, сегодня настал бы четверг и он отправился бы пить кофе с Уиверспуном; но вот беда: нет совершенно никаких доказательств того, что вчера действительно была среда… Теперь дни походили один на другой, что правда, то правда.

Без очков Валентин не мог ничего толком разглядеть. Он следил за мерцанием отраженного света на потолке. Когда по улице проезжали ранние машины, по потолку двигались отсветы. На Валентина это всегда действовало успокаивающе. Будь у него синематографический аппарат – или как их теперь называют, – он бы непременно снял на пленку эту игру света.