такие дома стали создавать по всей России. Заботилась Екатерина и о здоровье нации. "Аптек и лекарей должно быть в изобилии! — говорила она. — Надо устроить так, чтобы каждый мой подданный, вне зависимости от чина и сословия, мог вовремя получить врачебную помощь".

Что еще следовало сделать в первую очередь?

Вернуть монастырям недвижимое имущество, отнятое распоряжением Петра Федоровича, и тем самым снискать расположение церкви. И конечно, приблизить к себе молодых умных советников, наградить тех, кто помог ей в дни переворота.

Молодость, молодость… Как стремительно она уходит! Сегодня Екатерина обнаружила у себя мелкие морщинки возле глаз. Если их хорошо запудрить рисовой пудрой, никто ничего не заметит, но она-то знала, что они есть! И это очень огорчало. Она испытывала неодолимое желание любить и быть любимой. Даже самой себе не могла она признаться, что ей давно уже хотелось новой страстной любви.

Ее чувства к графу Орлову с каждым днем охладевали, уходили в прошлое. Грубый и вечно пьяный граф стремительно превращался в развалину. Хотя Григорий был лет на пять ее моложе, но выглядел стариком. Каждый раз он со страхом ждал свидания, страдал и стыдился своей немощи. Хотел даже наложить на себя руки, но Екатерина, щедро одарив фаворита дворцами и деньгами, отправила его на отдых в одно из поместий.

На миг мелькнуло воспоминание о польском графе Станиславе Понятовском, с которым у нее был давний адюльтер, еще до Григория Орлова.

Легкая улыбка тронула ее небольшие, аккуратно подведенные помадой губы. Припомнилось, как однажды утром ее супруг Петр Федорович беседовал с английским послом Вильямсом и его помощником, молодым польским шляхтичем Станиславом Понятовским. Камергер доложил, что завтрак подан, и Петр любезно пригласил гостей разделить трапезу. Вскоре в столовую явилась и Екатерина Алексеевна со своей любимицей — крошечной болонкой Зизи. Увидев сидящих за столом мужчин, собачонка первым делом злобно облаяла Петра Федоровича, потом — Вильямса, но, подойдя к Понятовскому, неожиданно стала ластиться и тереться о его ноги.

В первую минуту все оторопели, но английскому послу удалось изящно пошутить, разрядив неловкий казус: "Как видно, прекрасный пан Станислав очаровал не только всех фрейлин императрицы Екатерины Алексеевны, но даже ее собачку!"

Что и говорить, Понятовский был достоин любви. Хотя… при всей нежности, учтивости и породистой красоте (в нем текла не только польская, но и итальянская кровь) чего-то в нем недоставало. Русской бесшабашности, что ли?

Она задумалась и усмехнулась. Не все ли равно! Понятовский — мимолетное увлечение молодости, и о нем пора забыть. Она правильно сделала, отправив милого друга в Польшу. Это был не только нравственный, но и мудрый поступок — посадить бывшего возлюбленного на польский престол. Пусть гордая шляхта называет его русской марионеткой и грозится восстанием — в обиду она его не даст. Поумерьте гонор, Панове!

Екатерина грациозно ступала по дорогому пейзажному паркету, и ноги сами несли ее к большому венецианскому зеркалу в золотой раме. Любовь, любовь… Она мечтала, чтобы новый, неведомый избранник воспылал к ней страстью как к женщине, забыв о том, что она — царица. Возможно ли такое? Зеркало, отразив привлекательное холеное лицо, успокоило ее.

— Мне не о чем тревожиться, я еще молода… — прошептала она, осторожно проводя по щеке белой рукой в драгоценных перстнях.

Алебастровые плечи, формы пышные, но живот плоский… Маленькая складочка под подбородком не портит, а придает особенную прелесть ее античному профилю. "Надо каждое утро протирать лицо кусочком льда, — подумала она. — И не распускаться: не плясать на ассамблеях до утра, ложиться и вставать пораньше, поменьше есть… И никакого вина! Пить только воду!"

***

Расплатившись маменькиными деньгами с хозяином шулерского притона "Король бубен", Державин мог перевести дух и подумать, где теперь достать денег на покупку дома. На помощь неожиданно пришел Иван Блудов, оформивший кредит в Дворянском банке, где служил сам.

— Вот тут распишись, Ганя! — велел он, протягивая ему бумагу. — Это твое поручительство, без него мне денег не дадут.

Одолжив у Блудова необходимую сумму, Державин купил небольшое имение и тут же сдал его в аренду молодой купеческой семье. Вскоре Блудов заставил Державина заложить купленный дом и выдать ему закладную. Он рассчитывал получать приличные проценты по закладной, арендную плату с жильцов и, кроме того, ежемесячные выплаты долга с Державина. И попал Гавриил Романович в денежную кабалу, как кур в ощип… Выбраться из нее можно было только одним способом — снова играть!

Преображенский полк к тому времени перевели в Петербург, но Державин выхлопотал у начальства отпуск и остался в Москве. Его удерживал не только денежный долг. Одна лишь мысль о том, что нужно будет снова вернуться в опостылевшие казармы, к муштре на плацу, грубым шуткам товарищей по оружию, приводила его в глубокое уныние. Втянувшись в необычную, полную острых ощущений и заманчивого риска жизнь картежника, он даже не помышлял о возвращении в Петербург и не думал о последствиях. И когда его отпуск подошел к концу, он, как околдованный, остался в Москве, продолжая вести разгульный образ жизни. Отныне никто не мог послать его в наряд или поставить в караул возле полосатой будки. Будь она проклята!

Словно вихрь карнавала, закружила его московская жизнь. Она мелькала так стремительно, что он не успевал задуматься над тем, что будет завтра. Карты, трактиры, дружеские попойки, сомнительные женщины, слетавшиеся, как бабочки на огонек, когда ему удавалось немного выиграть… Лишь иногда, словно очнувшись, он вспоминал о том, что его ждет расправа: военный суд и в лучшем случае — разжалование в армейские солдаты. Но о нем как будто забыли. Никто не разыскивал, никто не тащил в трибунал. Время шло, месяц за месяцем, а все оставалось по-прежнему…

***

Минуло два года. Державин вернул долг Блудову, но играть не перестал. Он оказался талантливым картежником, хотя и излишне азартным: мог за вечер выиграть несколько тысяч и за полчаса спустить все подчистую. Правда, было у него одно правило, которого он строго придерживался: как бы ни складывалась игра, он никогда не играл на подаренный матушкой петровский серебряный рубль, хотя и всюду носил его с собой. Свой бесценный талисман он хранил всю жизнь.

Бывало, он приходил домой с горящими глазами и тяжелым кошельком, расплачивался с Матреной Саввишной за квартиру и устраивал пир на весь мир. А чаще оставался без гроша, сидел на хлебе и воде и, задернув шторы в своей каморке, кропал при свече стихи. Но даже такая жизнь была для него милее, чем опостылевшая солдатчина в Петербурге.

Он метался по Москве