голову вперед, он упрямо  смотрел в морскую даль.

– Это император, он до сих пор здесь, –  еле слышно сказал Геродот.

– Я  буду здесь всегда, молодой человек, – неожиданно отозвался   Наполеон, и Геродот еще раз удивился его прекрасному слуху. –  И умру я тоже здесь, – немного погодя добавил он.

– Диомед говорил мне, что вы умрете далеко отсюда, на острове Святой Елены, и последними вашими словами будут…

«Франция и Авангард», – резко оборвал император, – никогда я не говорил такой ерунды, и даже мой двойник, который подменил меня на том проклятом острове и который, действительно, умер там вместо меня, не произносил перед смертью этих слов. Но люди всегда слышат то, что желают услышать.

– Мы только что были у Язона, – вмешался в разговор Диомед.

– Как он там? – участливо спросил император.

– Совсем постарел, волосы седые, лицо все в морщинах, зубов даже ни одного не осталось, но он счастлив, потому что наконец нашел свою любовь.

– Я рад за него, он это заслужил. И я заслужил свою долю, свое место.

– Какое место?

– Могилу воина, – решительным голосом произнес император. Я нашел для себя могилу воина. Ищут ее реже, чем находят, и она подобает мне более всего. Отсюда в хорошую ясную погоду можно даже увидеть землю моих предков. Здесь я и выбрал себе место. – Император вдруг замолчал и подставил лицо холодному морскому ветру, губы же его продолжали тихо шептать: «Найди для себя могилу воина. Ищут ее реже, чем находят. Она подобает тебе всего более. Осмотрись, выбери себе место и отдохни…»

– Вот и конец нашему путешествию, – сказал Диомед, и через миг он вместе с императором и пустынным берегом растворились в тумане.

                                                                             СОФОКЛ

(рассказ из тетради Диомеда)

Старый Софокл потерял счет своим годам. Его сверстники давно уже ушли в мир иной, и только он один оставался в этом мире как неопределенное недоразумение. В городе уже с подозрением смотрели на старого поэта.

– Люди, что–то происходит с ним, ведь он не стареет…

– Интересно, сколько  все–таки лет Софоклу?

– Кто его знает, когда варвары пошли в поход на Элладу, то вместе с нашими предками Софокл тоже сражался с врагом у Саламин.

– Может, он и Марафонскую битву тоже помнит?

– Марафонская битва произошла сто лет назад.

– Нет, здесь что–то не так…

– Ну, тогда скажи, в чем дело?

– А сами не догадываетесь?

– А о чем мы должны догадаться?

– Он, может, никогда и не умрет.

– Как это?

– Да вот так. Всегда будет жить, как обитатели Олимпа, – при последних словах прекращался шепот, и наступала тишина, а по городу от одной улицы к другой, из дома в дом распространялся упорный слух: «Софокл больше не человек, боги сделали его бессмертным, не зря же ведь сочинял Эдипа, видно, о себе писал…»

При общении с соседями или совершенно незнакомыми людьми старый поэт все чаще чувствовал какое–то странное, подозрительно – любопытное отношение к себе. Постепенно он и сам стал избегать людей, ушел из города и поселился в Колоне. В этой маленькой деревушке близ Афин у него был дом и клочок земли, оставшийся от предков. Когда полуденный жар становился невыносимым, он уходил в рощу Академий, а вечерами отдыхал на берегу тихого Кефиса, и, опершись на палку, прислушивался к плеску волн. Здесь впервые и встретился он с Ксантипой, девочкой 14–15 лет, необычайно живым и любознательным существом.

– Про тебя говорят, что ты бессмертен…

– Кто говорит?

Девочка повела плечами.

– А разве это имеет значение?

Софокл невольно поежился и скорчил недовольную гримасу.

– Так нельзя, девочка, если говоришь, то уж все до конца, где слышала и от кого.

– Все говорят про это, – с детской непосредственностью ответила Ксантиппа.

У девочки были большие глаза медового цвета, белая, нежная кожа и каштановые волосы. Ее упругое, еще почти детское телосложение и живое выражение лица чем–то напоминали Софоклу дикую лесную нимфу. Необычайная радость, желание и жажда жизни излучались этим существом, распространяясь вокруг.

– Что значит быть бессмертным? Ты имеешь ввиду мои трагедии?

– Да нет, говорят, что ты никогда не умрешь, а будешь все время жить, как бессмертные боги, – Ксантиппа села на камень и с детским любопытством уставилась на старика.

«Разве можно понять этих молодых людей, ни уважения, ни скромности, перед старшими», – подумал Софокл, – «иногда думаю, что правы наши политики: испортили софисты наш мир», – старый поэт погладил рукой белую, как снег, бороду и бросил взгляд на стоящий вдали Акрополь. Даже отсюда отчетливо были видны здание Парфенона и памятник богини Афины, изваяние великого Фидии.

– В одном италийском городе существовал закон: если какой–нибудь гражданин предлагал городу великую идею, дело или законопроект, то того человека, окружив стражниками, сограждане ставили на вершину горы, прямо над пропастью. Народ собирался внизу, а этот человек, стоя над пропастью, обращался к нему. Если людям его предложение нравилось, то все заканчивалось благополучно, и предложение принимало форму закона, если же нет–то бедолагу стражники сбрасывали прямо в пропасть. Такова была цена стремления к славе. Этот закон для того и придумали, чтобы люди, жадно стремящиеся к славе и известности, воздерживались и не соблазняли народ опасными и заманчивыми идеями, но всегда находилось в городе один – два смельчака, которые, горя желанием стать знаменитыми, шли на смертельный риск. Страшно было подниматься над пропастью и смотреть оттуда на народ, но жажда славы кружила им голову и заставляла стремиться к вершине. Это я говорю к тому, что люди часто отождествляют славу, счастье и бессмертие, готовы ради славы жертвовать даже жизнью; но те немногие, которые добились ее, в один прекрасный день обнаруживают, что, стоящие на вершине славы, они на самом деле находятся там же, откуда начали. Жизнь – это всего лишь накопление опыта и знаний.

– И что происходит, когда человек поднимается на вершину опыта и знаний?

– Ты умираешь и превращаешься в ничто, – с беспощадной откровенностью признался старик, – в конце концов, остается единственная реальность: годы проходят, ты стареешь и, рано или поздно, приходит время, когда ты расстаешься с богатством, славой и удаляешься в мир иной таким же голым, каким явился сюда. Наверное, бедным и