никаких крупных стрессовых событий в недавнем прошлом не переживала. Вы, скорее всего, будете расценивать как требующую устранения проблему сами негативные эмоции и направите лечение на то, чтобы снять симптомы.

Забавно, что так называемая биологическая психиатрия, с ее приверженностью «медицинской модели», биологией пользуется лишь наполовину и модель у нее кардинально отличается от общемедицинской. В общей медицине симптомы (такие как боль или кашель) считаются полезной защитной реакцией, сигналящей о наличии проблемы и побуждающей искать ее причину. В психиатрии симптомы (такие как тревога или уныние) зачастую приравниваются к самой проблеме. Поэтому вместо того, чтобы выяснять, чем вызвана тревога или подавленность, многие врачи относятся к ним как к патологии, возникающей в результате сбоя в работе мозга или когнитивных искажений.

Общечеловеческая склонность упускать из виду воздействие обстоятельств и списывать проблемы на индивидуальные особенности настолько неистребима, что в социальной психологии для нее существует специальный термин – «фундаментальная ошибка атрибуции»[132]. Наглядный тому пример – DSM, согласно которому для диагностирования аффективного расстройства (например, тревожности или депрессии) достаточно наличия симптомов из соответствующих перечней, проявляющихся с надлежащей интенсивностью и продолжительностью, а жизненные обстоятельства в расчет не принимаются.

Социологи Алан Хорвиц и Джером Уэйкфилд предложили способ нивелировать эту ошибку. Заметив, что в DSM – IV оговаривалась как отдельный диагноз депрессия вследствие утраты любимого человека, они подали идею прописать в переиздании аналогичные исключения для других печальных жизненных событий[133]. Составители DSM-5 непоследовательность в диагнозах признали, однако предпочли, наоборот, избавиться от всех исключений, даже от депрессии вследствие утраты[134]. Они объясняли это решение необходимостью добиться последовательности в диагнозах и тем, что иногда интенсивное проявление симптомов скорби указывает на депрессию, требующую медицинского вмешательства. Кроме того, они пытались избежать расплывчатости, которая неизбежно возникнет, если для постановки диагноза придется оценивать суровость жизненных событий.

Склонность расценивать симптомы как расстройства представляет проблему и для остальных отраслей медицины, где ее называют «иллюзией клинициста»[135]. Симптомы воспринимаются как сама болезнь, поскольку они мешают человеку жить и работать. Боль быстро превращает существование в кошмар. Диарея способна привести к смерти от обезвоживания. Кажется, что пользы от таких симптомов нет и быть не может, тем более что от купирования их лекарственными средствами ничего страшного не происходит. И все же в определенных ситуациях боль, диарея, жар и кашель играют полезную роль. В норме они проявляются при возникновении (или, согласно принципу «пожарной сигнализации», при гипотетическом возникновении) соответствующей ситуации. Ненормально их чрезмерное проявление. Недостаточное проявление тоже ненормально, хоть и менее заметно. Степень нормальности проявления оценивается по ситуации[136],[137],[138].

Многие реакции помогают организму адаптироваться к меняющимся обстоятельствам[139],[140],[141]. Физиологи изучают механизмы, подстраивающие дыхание, сердечный ритм и температуру тела под меняющиеся условия[142],[143],[144]. Поведенческая экология исследует когнитивные, поведенческие и мотивационные изменения, приспосабливающие организм к смене внешних условий[145],[146],[147]. Способность испытывать страх, гнев, радость и ревность так же полезны в определенных ситуациях, как пот, дрожь, боль и жар[148].

Человеку, измученному негативными эмоциями, может показаться абсурдом сама мысль, что от них бывает какая-то польза. Попытаемся преодолеть эти вполне понятные сомнения: вот четыре веских основания предполагать у симптомов эволюционное происхождение и пользу. Во-первых, такие симптомы, как тревога и грусть, – это (точно так же, как пот или кашель) не какие-то диковинные проявления, возникающие ни с того ни с сего у считаных единиц, а вполне устойчивая реакция, которая в определенных обстоятельствах проявляется почти у всех. Во-вторых, проявление эмоций регулируется механизмами, включающими их в соответствующих ситуациях, а такие контрольные системы могут развиться только для признаков, влияющих на приспособленность. В-третьих, отсутствие реакции может быть пагубным: недостаточное откашливание при воспалении легких повышает риск летального исхода, недостаточная боязнь высоты повышает вероятность падения. И наконец, некоторые проявления работают на благо наших генов, невзирая на цену, которую приходится при этом платить их обладателю.

Эмоции служат не нам, а нашим генам

Теплым летним вечером 1975 года я заступил на суточное дежурство в больнице. В отделении все было тихо-мирно, в приемном покое тоже, поэтому я принялся читать новую книгу Эдварда Уилсона «Социобиология» (Sociobiology). И буквально в полночь застыл как громом пораженный, наткнувшись на следующую фразу:

Любовь встает в один ряд с ненавистью, агрессией, страхом, экспансивностью, замкнутостью и так далее – она сливается с ними, поскольку ее предназначение не в том, чтобы способствовать счастью отдельной особи, а чтобы обеспечить максимальную передачу контролирующих генов[149].

Я моментально понял, как заблуждался в своих представлениях о поведении и эмоциях. Я привык думать, что задача естественного отбора – сформировать нас здоровыми, счастливыми, славными и отзывчивыми участниками сообщества. Увы, это не так. Наше счастье естественному отбору абсолютно безразлично, в расчетах эволюции значение имеет только репродуктивная успешность. А я, получается, уже десять лет занимался лечением аффективных расстройств, почти ничего не зная о нормальных эмоциях. Промаявшись почти всю ночь беспокойным рваным сном, я решил, что надо восполнить пробелы, и порылся на предмет эмоций в своих учебниках по психиатрии. Там обнаружилась сплошная невразумительная невнятица, вызывающая лишь недоумение и тоску. Эти эмоции свое дело сделали, и я переключился на что-то другое.

Спустя некоторое время ко мне на прием попал студент, которому нужно было как-то справиться с ревностью. Причем срочно. «У меня потрясающая девушка, – объяснил он, – и другой такой у меня в жизни не будет. Мы живем вместе несколько месяцев, но она говорит, что уйдет, если я не прекращу ревновать. Так что мне нужно прекратить». Он живо представлял себе, как она целуется с другим, но оснований подозревать ее в неверности у него не было. Иногда он следил за ней тайком, проверяя, действительно ли она идет на работу, периодически под разными предлогами звонил, проверяя, где она находится. Ни депрессии, ни психоза у него не наблюдалось.

Я расспросил его об отношениях между его собственными родителями, о детстве, о предыдущих девушках, о предположительных симптомах других расстройств, но ничего подходящего не выявил. Мы начали курс когнитивно-поведенческой терапии, который должен был помочь ему скорректировать иррациональные мысли. Получалось плоховато. Он жаловался, что девушка почти на грани, поэтому мы стали разбираться заново.

Достаточно неплохо его изучив к тому времени, я решил еще раз прощупать, не скрывается ли за его ревностью типичный в таких случаях мотив. «Нет, – сказал он, – я ей ни с кем не изменяю, с чего вы взяли?» На