власти. Это было сделано вполне осознанно: ведь Диоклетиан заранее объявил о своей предстоящей отставке и уходе в «частную жизнь». То, что все предыдущие двадцать лет Диоклетиан не обнаруживал политической враждебности к христианам, говорит о том, что он изначально не имел относительно их сколь либо определенного, во всяком случае – враждебного отношения. Он считал их полезными для империи, и что они вполне смогут вписаться в созданную им структуру тетрархии. Понятно, что гонения не могут произойти «вдруг». Понятно, что какие-то внутренние предубеждения у императора имелись, но он не считал «христианский вопрос» для себя главенствующим в течение очень долгого времени.

Во-вторых, гонения Деция были обращены против всех христиан, не оставляя им никакого шанса ни спастись от террора, ни «сохранить лицо», найдя компромисс между своим вероучением и жесткими требованиями империи. Что же касается Диоклетиана, то по изначальному замыслу гонения обрушивались только на Церковь, на клириков и прежде всего на епископов. Для рядовых христиан Диоклетиан предусмотрел в своих распоряжениях множество юридических «лазеек» и был весьма удивлен и озабочен тем, что большая часть христиан не захотела ими воспользоваться. Недоумение Диоклетиана свидетельствует о том, что он при всей своей проницательности так и не понял ни существа христианского вероучения, ни того, что означает для христиан Церковь.

За предельно короткий срок – за четыре месяца, к январю 304 года, тюрьмы Восточной части империи и Италии были переполнены христианами. Социальный, этнический и профессиональный состав заключенных был исключительно широк. Среди заключенных оказались и представители знатнейших фамилий. Диоклетиану пришлось испытать на себе огромное давление со стороны римской и провинциальной знати. Как ни странно, первым почувствовал это давление, и даже угрозу, август Максимиан. К христианам давно уже привыкли. Они воспринимались органической и даже неотъемлемой частью империи.

Аристократия увидела в гонениях на христиан сначала просто форму ужесточения режима, а вскоре – повод для тотального уничтожения знатных родов. Учитывая такую социальную институцию, как клиентела, это приводило к угрозе разрушения всех веками отлаженных общественных механизмов, на которых держалась империя. По всей империи знать на время предала забвению имевшиеся многочисленные взаимные конфликты и претензии, сплотилась перед общей угрозой и настоятельно потребовала от деспота прекращения репрессий и даже полного отказа от них. Перед их сплоченным и мощным натиском Диоклетиан дрогнул, тем более, что ему уже пришлось столкнуться с нарастающим как снежный ком кризисом в управлении. Христиан было полно на всех иерархических ступенях власти и заменить их равноценными кадрами даже в обозримом будущем не представлялось возможным.

Ситуация приближалась к административному параличу. Диоклетиан для начала вынужден был внести ясность в свою политику – так появился «Февральский эдикт 304 года». В этом эдикте акцентировалось, что репрессии касаются отнюдь не всех христиан, а главным образом их руководства, т. е. прежде всего епископата. Диоклетиан оставался в полной убежденности, что Церковь, лишенная своих лидеров, неизбежно распадется и прекратит свое существование. Он был убежден, что руководство Церкви видит в ней источник своей власти, авторитета и благосостояния, и едва Церковь перестанет обеспечивать статусно-материальные блага и преимущества, и более того, станет опасной, как ее немедленно покинут. Собственно, именно об этом и говорил император в своем «Февральском эдикте»: оставьте Церковь и вы сохраните свои дома, свои земли, свое общественное положение! В том же эдикте указывалось: чтобы сохранить свои жизни и состояния, простым христианам достаточно участвовать в установленных правительством жертвоприношениях – участие в официальных обрядах свидетельствовало бы о лояльности людей к верховной власти. По сути дела, Диоклетиану было все равно, во что человек верит.

Вместе с тем, Диоклетиан отнюдь не хотел заходить в репрессиях слишком далеко. Скорее всего, он надеялся и даже, пожалуй, был убежден, что достаточно одной угрозы. Однако угроза не подействовала и все же пришлось прибегнуть к террору. И снова Диоклетиан был уверен, что необходимо лишь ярко продемонстрировать решительность власти: необходимы отдельные жертвы, показательные действия, чтобы вызвать паралич воли и массовые отречения. Для Диоклетиана не было разницы между христианским священником и языческим жрецом, между епископом и сановником – жить, а тем более хорошо, комфортно, хотят все. Отдельные фанатики возможны и даже неизбежны, но «массовый фанатизм» не укладывался в рациональном сознании Диоклетиана. На долгое и упорное сопротивление он не рассчитывал. Здесь Диоклетиан опирался на свой полководческий опыт: можно очень долго готовиться к сражению, но сам удар должен быть точным, молниеносным и парализующим. Затянувшееся сражение свидетельствует об утрате контроля над ситуацией и, как правило, по своим результатам может оказаться непредсказуемым.

Именно потому, что Диоклетиан был рационалистичен, он понимал – массовый террор невозможен, поскольку он подорвет основы империи. Но ситуция стала развиваться непрогнозируемым путем: епископы не отрекались от веры, клирики и миряне проявляли завидную стойкость. Сверх того, сопротивление христиан местами консолидировалось с социальными бунтами и с национальными сепаратистскими движениями. Замаячила перспектива распада империи. Одновременно стремительно формировалась аристократическая оппозиция, наэлектризованная до такой степени, что готова была перейти к заговорам и мятежам. Диоклетиан был в растерянности.

Эдуард Гиббон

«Февральский эдикт» как раз и свидетельствовал об известной растерянности императора. Он словно пытался еще раз объяснить свою позицию. Но ситуация и в самом деле вышла из под контроля. Если в Никомедии у императора еще были иллюзии, то в Риме, куда он прибыл зимой, в январе 304 года, иллюзии растаяли. Именно в Риме ему пришлось столкнуться с категорическим неприятием своей политики в отношении христиан со стороны древнего римского нобилитета, римских сенаторов. Это был очень сильный Удар.

Эдуард Гиббон прав, отрицая какое-либо лицемерие Диоклетиана в его приверженности к «старым римским добродетелям», ко всему исконно римскому. При этом нельзя не видеть противоречивости как политики, так и самой личности Диоклетиана. Ведь в выстроенной им тетрархии нет ничего собственно римского и прав Эрнст Майер, который отказывал Диоклетиану именно в «римском государственном мышлении». С одной стороны, Диоклетиан исходил из «подлости ситуации» и пытался оперативно реагировать на исторические вызовы в кардинально изменившемся мире. Здесь он был реалист и рационалист, здесь был его рассудок, но не было души и сердца. С другой стороны, Диоклетиан был исполнен идеи, что причиной всех кризисов является отступление от «римских добродетелей» и по сути занимался стилизацией Древнего Рима. Здесь он был идеалист и именно здесь лежала его душа.

Но если «стиль» является выражением мышления, то «стилизация» – это заимствование мышления, это «игра в мысль». Кроме того, что стилизация – явление декоративное и потому непрочное, сам факт «стилизации» свидетельствует о глубоком и, возможно, безысходном кризисе.