Я дала.

— И… — повторила я.

— И больше ничего.

— И… — настаивала я, — Вы влипли, милостивый Государь, итак, и…

Николай Николаевич молчал.

— Мой дорогой, детство прошло, я уже взрослая и больше мужчинам на шею не вешаюсь, но это опять может случиться, если придется выцарапывать из вас это «и». Кроме того, знайте, я сильная духом, все приму, все перенесу, но хочу знать все и имею на это полное право. Итак, дальше, «кровь польских аристократов и…»

После некоторого колебания он сказал:

— Прабабка твоя, бабушка твоей матери, была крепостной, была крестьянка.

Он умолк, с беспокойством наблюдая за мной. Мне же это совсем не показалось ни позорным, ни ужасным.

— Ну и что же, многие известные русские аристократы происходили из мужиков. Пожалуйста, дальше.

Мне показалось, а, может быть, это так и было, что Николай Николаевич умышленно растягивал, и серьезно хотел превратить, если не в шутку, то уж и не в такое серьезное.

— Твоя крепостная прабабка была писаная красавица, — продолжал он. — Молодой барин, сын помещицы влюбился в нее. Однако что ты со мной всегда делаешь, ведь тебе всего восемнадцать лет, тебе рано еще все это знать. Уходи, я хочу встать и одеться.

— Уйти, я уйду, но через две минуты вернусь.

После горячих споров и словесной торговли, я узнала из дальнейшего, что у красавицы прабабки родилась дочь, а так как молодой барин ее действительно любил, то решил жениться на ней, но мать его, помещица, всячески этому противилась. Во время отсутствия сына, насильно обвенчала мою прабабку Алену, так ее звали, с кем-то из дворовых, но Алена после венца тотчас же утопилась в реке. Вернувшись домой, молодой барин увез свою крошку Дочь, мою бабушку, в Москву. Почему именно в Москву — неизвестно, и кто была та добрая, богобоязненная женщина, которая ее воспитала — тоже неизвестно. Молодой барин зачах от тоски по красавице Алене и вскоре умер. Как прожила свою жизнь бабушка, за кого и когда она вышла замуж — осталось для всех тайной. Овдовев рано, она со своей малолетней дочерью, моей матерью, переехала в Петербург, и там моя мать встретилась с моим отцом. Накануне их венчания бабушка пришла к жениху и все ему поведала: «Прежде чем Вы женитесь на моей дочери, Вы должны знать, кто она». Когда мой отец и мать повенчались, бабушка поклонилась в ноги и зятю, и дочери: «Простите, Христа ради». Она ушла в монастырь замаливать грех своей матери, самоубийцы, моей прабабки Алены. Куда, в какой монастырь — неизвестно. Вестей от нее больше не было. Жива ли или умерла она — тоже неизвестно.

— То, где и как твой отец встретился с твоей матерью, он унес с собой в могилу, а также и все, что сказала ему твоя бабушка. Я его никогда об этом не спрашивал и ничего не знаю.

Николай Николаевич умолк.

— Да, Боже тебя сохрани, — добавил он, — говорить об этом с матерью. Как ее твой отец ни убеждал, она до сих пор стыдится своего происхождения перед его знатной родней.

Я была потрясена. Трагическая фигура прабабки Алены и подвиг бабушки, отказавшейся в тридцать пять лет от всего мирского, выросли предо мною во всей своей цельности, чистоте душевной и несокрушимой воле. Тетка Евгения со всей своей красотой и знатным родом сразу потускнела, казалась ничтожеством. Я высказала свои мысли Николаю Николаевичу, и он с этого вечера целовал мне руку, прощаясь, здороваясь, или когда за что-нибудь благодарил. Хотя по этикету я знала, что руки целуют только дамам, но этот поцелуй казался каким-то отличием. Я чувствовала, что выросла в его глазах, и мое прозвище «горячая голова» с этого времени ушло в предание. Я познакомилась с чувством тщеславия, я была горда.

О фотографической карточке отца в военной форме Николай Николаевич рассказал мне следующее. По окончании военного училища, отец, по желанию родителей, вступил в Его Величества Лейб-гвардии Гусарский полк. Одновременно он встретился с моей матерью и решил жениться. Но, служа в таком привилегированном полку, это было очень трудно сделать, даже невозможно. Кажется, требовалось разрешение, чуть ли не самого Государя, отец был очень молод, а можно было жениться не раньше двадцати восьми лет. И вообще было много «но». Вышел он из полка с большими трудностями и тотчас же женился. Он поступил в Институт Путей Сообщения и вольнослушателем в Академию Художеств, которые блестяще закончил, благодаря своим незаурядным способностям и большим материальным средствам, внесенным его отцом на его имя в банк для представительства в полку. Уход из полка и женитьба, вопреки воле родителей, породили окончательный разрыв с родным домом, навсегда.

Этим письмом я заканчиваю главу моей жизни до двадцати двух лет, и вся она принадлежит памяти Николая Николаевича, человека большой души, большой воли, неисчерпаемой доброты, выдающегося врача-хирурга. Пусть все эти строчки будут памятью и преклонением перед его нежной, застенчивой душой, душой истинного христианина.

Николай Николаевич не мог часто бывать в церкви, но, садясь за стол, за трапезу, где бы он ни был, будь хоть званый обед, он не крадучись, не стыдясь, обязательно крестился. В выражении лица и глаз у него всегда можно было уловить молитву к Господу. Я уверена, что утром и вечером перед сном он всегда осенял себя крестным знамением.

Занят он бывал непрерывно. «Николай остался в «старых девах» только потому. — говорил отец, — что он никак не мог выкроить время, чтобы влюбиться и повенчаться». Да, действительно, не было свободного времени у этого человека. Днем и ночью требовалась его помощь, доступен он был всем, многих даром лечил, многих даром оперировал. И откуда только к нему ни стекались больные, из всех углов, соседних сел, деревень, даже городов. И умер он, как страж, как солдат на своем посту, смертью храбрых, смертью славных.

Хочу Вам рассказать историю о десяти крашеных яичках, которые стояли под стеклянным колпаком в его кабинете. Однажды на кухню явилась тощая крестьянка с девочкой лет пяти.

— Мне бы Миколая Миколаевича, дохтура, повидать.

Выяснилось, что она приехала за сто верст, с оказией (своей лошади не было), и привезла Николаю Николаевичу десяток яиц и фунт сметаны — все, что у нее было, все, что смогла. Оказалось, что с полгода назад, вечером, возвращаясь домой, Николай Николаевич любил иногда ходить пешком, он натолкнулся на такую сцену: на мостовой лежал мальчик лет четырнадцати, без признаков жизни. Около него собрался народ, охали, ахали:

— Вишь, сшибло мальца.

— Парой проехали по нему.

— Пьяны были, не приметили.

Николай Николаевич увез мальчика в госпиталь, прямо в операционную. Переломы рук и ног оказались легкими, а вот сердце не работало, мальчик был как мертвый. Что сделал с ним, как оживил его Николай Николаевич, не берусь описывать, из памяти выпало. Только помню, как мои родители в газете читали, что этот случай в медицине чудом назывался. Сам же Николай Николаевич никогда ничего о себе не рассказывал. И не попади этот случай в газету, никто бы так ничего и не знал.