нахала, выстрел; а что ужасное произошло потом, отчего его жена покоится на столе, беспомощно раскинув руки? Старик натужился, пытаясь отстранить Лаврентия и подняться. Но лесничий умирал. Никаких сил у него уже больше не было. Взгляд, на минуту засветившийся злобой и ненавистью, помутился. “Ивлита умерла?” – простонал он, заметив, что слезы Лаврентия падали ему на лицо и стекали, мешаясь с его слезами. “Нет, спит”, – отвечал Лаврентий. И тогда сознание отходившего снова разожглось от присутствия девушки. Не Ивлита ли была причиной его несчастий? Не из-за нее ли он заживо похоронил себя? Обрек на злокачественное соседство? Не ее ли охраняя выстрелил и слишком переволновался? А она поднесла гостю серебряный рог, разделила с вором любовь, здесь, рядом… Блядь, негодница. “Бери ее, – сообщал старик Лаврентию, – бей, мучь, такого благородного тела не сыщешь, – но потом: – Подыми меня, Лаврентий, подведи к Ивлите, дай в последний раз посмотреть на нее, неправду сказал, проститься хочу, и по-хорошему…”

Откуда-то обретя силы, когда, взяв под мышки, Лаврентий поднял его, старик удержался на ногах и сделал несколько шагов к столу, где лежала закутанная Ивлита. Схватился руками за край и хрипел: “Покажи мне ее, мальчик”. Лаврентий откинул шкуру. В обмороке, перешедшем в сон, дочь предлагала отцу в последний раз свою невыносимую красоту. Корсаж, разорванный ею в неистовстве, открывал грудь, грудь покойной жены лесничего. Плечи невероятно голые, ослепительно белые. Оторвавшись от стола, отец ринулся на дочь, и руками скелета вцепился ей в горло: “Блядь, изменить захотела, не дождалась, пока умру…” Крик женщины заставил опомниться поглощенного думами Лаврентия. Схватив старика за кисти, он с трудом разжал их, оттянул его и отбросил к стене. Обезумевшая Ивлита приподнялась, по горлу сползала кровь. А старик выхаркивал: “Блядь, блядь, проклята, подохнешь, предпочла разбойника, повесят с ним вместе, покоя тебе не будет, прелюбодейка…” Зажимая себе рот рукой, точно поносила она, полуголая Ивлита смотрела на отца, ничего не видя. Слов не понимала. Но хрип умиравшего был оскорбителен и без слов, горло ныло и мучило, точно пальцы продолжали сжиматься. “Замолчи, сумасшедший”, – орал Лаврентий бившемуся старику. Видя, что тот не унимается, подошел и ударил ногой в лицо. Сгреб Ивлиту, посадил к себе на плечо, вышел и зашагал под гору.

6

Весна в горах наступает с таким, против низменной, опозданием, что горец, спустившись, полагает, плоскостные, мол, никогда не выходят из лета, душного и отвратительного. Впечатление это усиливается, если он путешествует до моря, если же до моря добирается не по дороге, а пользуясь течением реки, которая в четыре часа, со скоростью головокружительной, доносит до соли волн плот или большую лодку, сильно нагруженные, чтобы в стремнинах не перевернуло, и на коих зорко следят по сторонам кормчие, когда вовремя оттолкнуться от береговых скал, иначе разобьет, – если таким образом спускаются горцы к морю, то просто оказываются в аду.

Противоречие это усотеряло разницу между месяцами, проведенными в деревушке, и деловой и хлопотной поездкой, и Лаврентий, лежа на дне покачивавшейся у морского берега барки, пока зобатые доставали весла, так как теперь надо было уже грести, чтобы достичь ближайшего местечка, отвечал неохотно на вопросы товарищей, страдал от солнца и не мог не думать об Ивлите. Там, в горах, ее присутствие наделяло божественным счастьем, здесь он убеждался, что Ивлита опутала его нехорошими сетями, отняв у него свободу. Прежде его разговоры о преимуществах разбоя были больше упражнениями в красноречии, а объезд выражавших покорность деревень и ограбление почты – упражнениями в смелости, теперь же Лаврентий сознавал, что он уже не волен располагать начатым делом, что им руководит необходимость, он неосторожно попробовал играть с вещами, силы которых не нащупал, и принужден был теперь плыть не рассуждая. Еще недавно сокровища, которых он искал, были ему нужны, даже не из жадности, из желания перемен и роскоши. Когда деньги попали ему в руки, большие деньги, он не знал, что с ними делать, все почти роздал, а остатки, зарытые в земле, лежали без пользы, как ни к чему таятся богатства в пещерах и на дне озера. Ивлита, его овладев умом, все опрокинула. Будь то женщина, как все крестьянки, не из-за чего было тревожиться. Но ее красота продолжала оставаться для Лаврентия непостижимой, она сама сверхъестественной, требуя чрезвычайных почестей, подарков, приношений. Забытые деньги он откопал, отдал ей, смотрел, как пересыпала она монеты с ладони на ладонь, набирала пригоршни и, разводя пальцы, себя убаюкивала золотым дождем. А пальцы, каких только колец ни требовали они, каких ожерелий ни ждала ее шея, какого венца – головища. Можно очистить все ризницы, обобрать все чудотворные иконы, и всего этого, в глазах Лаврентия, было бы едва ли достаточно, чтобы достойно украсить Ивлиту. И уже не можно было грабить, а надо было.

Испугавшись, молодой человек попробовал себя успокоить, уверяя, что он-де силен и всего добудет. Но самоуверенность не помогала. Свобода была утрачена, и с ней отцвела жизнь. Точно жертвы заразили его недугом несуществования. Точно горы, в которых он навсегда застрял, сделали его подневольным, вроде водопада или ползучего ледника. Отлетел призрак сладчайший, и, чтобы доказать действительность которого, Лаврентий дезертовал и сбросил монаха, и бедный учитывал, что уже потерпел крушение.

Покорившись, Лаврентий должен был вернуться к делу. Начались совещанья, приготовленья в ожидании прихода весны. Но заняться каким-либо средним делом, набедокурить поблизости Лаврентий не мог. Нужен был удесятеренный доход, что-нибудь исключительное. Грабить церкви тоже в конце концов не стоило, много хлопот и осложнения с местными жителями. И не ходить же, в самом деле, по лесу в церковном облачении и с хоругвями? А пачкаться ради удовольствия пить водку из святой чаши тоже не стоит. Разве подвернется случай…

И вот пришлось отважиться плыть далеко, в места, где не чувствуешь себя в безопасности, где некуда укрыться, полиция многочисленна, и попытаться сделать невозможное. И Лаврентий, понимая, что обстоятельства требуют особого внимания, настойчиво силился отогнать рассуждения об Ивлите или свободе.

Еще далеко было до самого дела, а вот уже столько беспокойств, как выгрузить оружие и не быть замеченным береговой стражей. Если бы не рачьи глаза Галактиона, выросшие до таких размеров, что нельзя удержаться от ужаса, глядя на эти глаза, шайка была бы в великом затруднении, куда и как пристать.

Галактион был содержателем местечковой кофейни, расположенной против пристани на единственной в местечке улице – набережной, растянувшейся изрядно далеко, и как будто ничем другим не занимался. Неизменно можно было его видеть разгуливающим между