Ведущая. Зова с большой буквы?

Август (смотрит на ведущую, моргает). Да, с большой. Именно благодаря бездействию наших улавливателей внутреннего времени реальность обрела столь выморочное состояние – мы больше не наследуем истинную музыку, она пропущена мимо ушей. Зато торжествует ухищрённая подделка, баюкающая сонный слух. Так что «человек разумный» с бо́льшим правом может называться «человеком тугоухим». Не в смысле глухоты, а в смысле роковой немузыкальности, – ведь он прискорбным образом оказывается неспособен расслышать Зов в замусоренном скрежетом эфире. (Смотрит на ведущую.) Зов с большой буквы.

Ведущая. А есть ли те, кто всё же слышит переборы струн, играющие ту музыку, благодаря которой они есть то, что есть? Или всё абсолютно безнадёжно?

Август. В своём заветном воплощении область звуков, доступных человеку, – зеркало для отражения потусторонней музыки, где и гармония сфер Пифагора с Аристотелем, и Кайрос, внутреннее время каждого из нас. Вот только тугоухий человек утратил чуткость к этому первоисточнику, который вовсе не голоса в сознании душевнохворых, а совсем, совсем иное… Возможно даже, он, первоисточник, нарочно не прилажен к нашим чувствам. Впрочем, попытки преодоления мнимой музыки были и делаются сейчас, хотя написанный двумя французами «Нацистский миф» утверждает, что после Вагнера с его тристан-аккордом никто уже не пробовал восстановить вещую музыку в правах. Чушь – пробовали ещё как. И русский орфик Скрябин с Прометеевым аккордом, мечтавший о симфониях звуков, света, ароматов и касаний, где произойдёт финальное слияние всех искусств в единое искусство – его осуществит воля величайшего художника, влекущего человечество в объятия Абсолюта. И Стравинский с петрушка-аккордом, венчающим его мерцающую музыку. И Курёхин со своей неописуемой «Поп-механикой». И новозеландец Грэм Ревелл, записавший диск музыки насекомых, где инсекты сами выступают в роли музыкантов.

Ведущая. Значит, Курёхин эти струны слышал?

Август (не реагирует). Однако вопреки заветному желанию область доступных звуков оказалась невосприимчивой ко всему, струящемуся свыше. Так что нам приходится иметь дело не с вещей музыкой, а с её чучелом – с пляской мёртвых нот. Пляской иногда довольно любопытной, как опыт гальванизации покойника, уже породившей собственные представления о музыкальности, собственные гармонии и прочие кадансы и синкопы.

Ведущая. О какой именно музыке вы говорите?

Август. Речь о всей мнимой музыке от кифареда Нерона и миннезанга до звуковых заставок и телефонных рингтонов. То есть о том, что, собственно, и является музыкальным сопровождением наших шумных будней.

Ведущая. Но во времена «Улицы Зверинской», надо полагать, вы думали иначе.

Август (порывисто). Да, я заблуждался. Я думал… Нет, наша музыка – та же звоностукобренчащая химера. Горько сознавать – она такова во всю ширь и толщу своего полива. Горько – потому что на месте, где был идеал, остаётся дыра. Изначально предназначенная под истинную музыку гладь доступных звуков накрыта паутиной шумовой завесы, сплетённой из призрачных мотивчиков, прилипчивых мелодий, закольцованных напевов. И под этой завесой, заглушающей вещие звуки, как в скверной теплице, зреет урожай – новые поколения человека тугоухого, неспособного расслышать ни гармонию сфер, ни весёлый посвист Кайроса, ни отчаянный позывной ближнего. Разумеется, речь не о том сигнале, который имел в виду Башлачёв, когда пел: «В ушах звучал секретный позывной».

Ведущая (улыбается). Вы снова про позывной? Но я ещё не выполнила домашнее задание.

Август. Снова. Поскольку без него – куда?

Ведущая. Живут же люди и не знают…

Август (перебивает). Ведь в песенке души каждый заключает самое дорогое и подлинное из того, что, как ему кажется, в себе имеет – вот это самое: пожалуйста, не спутайте меня с иными… Поэтому неподтверждённый приём рождает муку неуслышанности – томление, печаль, отчаяние и новое повторение призыва. До «петуха», до хрипа. А неуслышанность, будьте уверены, вам гарантирована – ваша мелодия невольно пропускается мимо ушей, как и аккорды истинной музыки. Поэтому страх, что твоё существование никем не будет удостоверено, преследует взывающего постоянно. И этот страх порождает сомнение в собственной реальности – существуешь ли ты, раз никто тебя не слышит? А это такое же глубокое переживание, как экзистенциальный ужас осознания, что ты, такой прекрасный, тонкий, чувствующий, такой единственный и непохожий на других, неминуемо смертен.

Ведущая (лицо выражает страдание). Боже мой, и что же делать?

Август. И тут от отчаяния мы переходим к плану «бэ» – упрощённой схеме получения свидетельства о собственном существовании. В дело идут готовые облачения, которые в среде, где ты более всего желал прописки, гарантированно признаны. В основе всех этих вечно повторяющихся битв стиляг и гопников, металлистов и панков, гномов и грибных эльфов, в корне всех этих нескончаемых подростковых разборок лежит зуд опознания, жажда подтверждения присутствия, сколь бы подложным оно ни было – скидка на условность подразумевается сама собой.

Ведущая. Вы говорите безжалостные вещи… Но мы, кажется, опять выходим в открытый космос дополнительного измерения. Скажите…

Август (перебивает). Хотя, признаться, иной раз кажется, что наша поразительная беззаботность, наша лёгкость бытия напрямую зависит от нашей тугоухости – спасительной неосведомлённости о той музыке, которая в отрезанном от нас эфире в действительности рокочет и журчит. Услышишь, что там играют о тебе, обо мне, о всех нас – куда засунешь свой щенячий оптимизм?

Ведущая (удивлённо). Как это – услышишь, какую музыку о нас играют? Если я правильно поняла, мы сами и есть часть той вещей музыки, которая наигрывает горы, речки, дубравы и нас, немножечко смертных. Мы – её порождение.

Август. В том-то и дело, что нет. Мы изгнаны из этой музыки, как из рая. Потому что симфония мироздания – и есть рай. Мы не слышим прелюдий ещё не разразившихся бурь и землетрясений, которые слышат муравьи, воробьи и мыши. Которые слышат кошки, загодя бегущие из Помпеи, чтобы археологам не достались их трупы. Мы – шальные звуки, как тоны musica ficta в гексахордах Гвидо Аретинского. Мы, тугоухие, в лучшем случае ловим тональность, а дальше выгребаем кто во что горазд.

Ведущая (с бледной улыбкой). Мне кажется, я разобрала ваш позывной. Но как передать его в нашем пока ещё не заглушённом эфире – ума не приложу. Получится сплошное пи-пи-пи…

– …По дурости, конечно. Что там к чему – уже не помню, но коготок увяз. А как в ту пору мимо них проскочишь? Они же как репьи. Только гораздо хуже. – Мы с Евсеем сидели под навесом его летней мастерской (фамильярничая, он звал её «масте́рня»), с одной стороны которой начинался колючий мир карельской тайги, а с другой, переходя в широкую долину, стелился по склону холма солнечный луг, обсыпанный июньскими цветами. – Короче, пришёл один – с бригадирской цепурой на вые, пальцы впереди себя несёт – попросил болтовку вензелем украсить. А я мебельщик, не гравёр.