– А! – воскликнула Рита, как бы вдруг вспомнив. – Еще, слышь, наградили того парня из 10-го! Как его… Тимур Верясов. За которым ты копыта подожгла – тыг-дык, тыг-дык, тыг-дык, ура! – Все засмеялись. – А? Или как там было? Говорят, что так. Не, ну а что? Я тебя понимаю. Он такой тюн[7], мррр… Почему-то раньше я его не замечала. А тут такой выходит – на линейке, когда ему медальку вручали «За спасение на зимних водах» – ну просто ах! Походка, кудри, плечи…

– Да уж. Сам не стоит и гроша, а походка хороша, – подхватила Гольцева с каким-то раздраженным томлением.

– А ты что злишься, Гольцева? – уколола Рита. – Грошовый, а тебе не по зубам? – Девчонки захихикали. – И чой-то он не стоит ни гроша? Какая у него категория?

Все стали гадать, наконец кто-то вспомнил, что, вроде бы, самая низкая. Как у меня, подумала я с нежной признательностью судьбе, будто, уравняв нас в категориях, она мне что-то пообещала.

И судьба в ответ тут же рассмеялась.

– Ничего, красотой возьмет, – сказала Рита.

– Уже берет: у него с Оленькой Мироновой безам[8], всегда при ней на всех прогулках.

– Кто такая?

– Дочка военкома, первая категория. Блондиночка такая, пышненькая, сисястая. Она еще все время слова растягивает, точно зевает.

– А, эта! Хлебобулочное изделие. Ну… Тем хуже для него. Правда, Динка?

– Мне все равно, – выдавила я.

Хотелось провалиться, исчезнуть, стать невидимой. А Рита все не унималась: а все-таки жаль, говорит, что я не видела, как он разделся до портков и Ментора из проруби тащил, вот всегда я пропускаю самое интересное, знала бы – домой бы не поехала в тот день, чего я там забыла – батяню в отпуске? Нажрался как обычно и маманю-дуру за косу таскал, вот диво…

Внезапно Рита запнулась и погрузилась в себя. Как будто резко ветер стих, и повсюду наступил покой. Я почувствовала: все, отпустила, отстала. Только бы опять не закружила, не завела про Тимура.

– А что Ментор, как он? – осторожно потянула я за ниточку другую тему.

– Наложили епитимью – сорок дней сухоядения, и в писари перевели на пятьдесят…

– За что?

– Вот за это, – Рита указала на пустующие места, где когда-то стояли кровати Тани и Люси.

По спальне пронеслось: «Царствие небесное».

– А ведь они обе когда-то моими наперсницами были, – задумчиво сказала Рита. – Недолго, но все-таки…

С Куриленко Таней она ходила до меня. А до Тани полгода не разлучалась с Люсей Городец – их называли «солнце и луна», два небесных тела. А перед ними у Риты была Маша Великанова, но та медлительна и созерцательна, с ней далеко не уйдешь: для Маши всякая травинка, камень, цветок, птичий след, муха в паутине – письмо секретной азбукой, которое необходимо под мелкоскопом изучить и расшифровать. Зато у Маши есть бесценный дар – молчание, и она не замечает людей: человеческие отношения как бы вынесены за конус ее внимания. Маша – идеальная дихкина.[9] Наверное, поэтому Рита так долго не расставалась с ней, больше года. Потому что третьим – соглядатаем – при ней был всегда какой-нибудь мальчик, сами вызывались, Ментору даже не было нужды кого-то назначать. ______________________ Но никто из них надолго не задерживался. Только на период дружбы со мной Рита сменила четырех. Первый был Борис Лезга – веселый, дяглый парень, рябой как индюшиное яйцо, – и Рита с ним шепталась и смеялась… Второй – Глеб Сухотин, очкарик, победитель математических олимпиад. Третий – Вася Цыганок, коротышка с черными маслянистыми глазами, белозубый, пугающе пылкий, он обрывал для нее кусты школьной сирени, становился на колено, на каждой прогулке клялся в любви, а иногда даже плакал. Теперь вот Юрочка.

– Глупо, – сказала я. – Ментор ни в чем не виноват.

– А кто виноват? – сощурилась Рита.

Я опустила глаза.

– Никто. Давай разгадаем твою коробочку.

– Она твоя.

– Пусть будет наша.

– Ладно, – Рита пересела ко мне на кровать, взяла головоломку, повертела в тонких пальцах. – Самой интересно, чо там.

Мы бились над ней три часа, пока открыли. Там было пусто.

– Что у нас дальше?

– Семицветова Анна Игнатьевна, 67 лет. История: гистерэктомия с последующей ТКВО-РС1.[10] Операция проведена вами пять лет назад. Послеоперационное ведение пациента…

– Зови, – сказал Леднев. – И переведи ассистентов на время приема в спящий режим, они мне сейчас не нужны.

– Вы уверены, что хотите…

– Уверен.

Вошла Семицветова. «До чего ж она все-таки огромна», – подумал Леднев, глядя, как широко и крепко она переставляет страусиные свои ноги, двигаясь к нему навстречу.

– Садитесь, драгоценная моя, садитесь. Прошу. Рад, рад. А вы все хорошеете.

Семицветова сдержанно улыбнулась, сверкнув дорогими зубами.

– А что еще остается, – махнула она рукой. – Статус не позволяет расслабляться.

Белые волосы уложены в четкую скульптурную волну, слегка побитую дождем. Никаких украшений, кроме сапфировых сережек-гарнитур – в тон туфлям и объемной парафиновой накидке, которая сейчас, в тепле, медленно оттаивала до жидкого состояния, обтекая мощные античные стати Семицветовой.

Леднев выжидательно посмотрел на нее.

Ее глаза ответили «да».

– Итак, – сказал он.

– Что-то меня беспокоит. Не знаю. Может, я придумываю, но что-то как-то…

– Ох уж эта ваша мнительность. Но давайте посмотрим.

– Давайте.

– Но я, как всегда, обязан вас предупредить: вы имеете право потребовать перевести наши линзы в режим невидимости, но тогда вы – понимаете, да? – оказываетесь на все это время беззащитны перед врачебным произволом.

– О господи, Дмитрий Антонович! – засмеялась она басом. – Что за формальности? Какой врачебный произвол? Сколько лет мы знаем друг друга… Разумеется, невидимость.

Леднев кивнул, отправил запрос: «Отключиться от Спутника согласно пункту 153-б о лимитированном праве на врачебную тайну по требованию вип-клиента». Сразу пришел неизменный ответ: «Разрешено» – и таймер на 10 минут. Он не очень-то доверял всем этим «разрешено» – трудно представить, чтобы Комитет сам себе ограничивал контроль из-за какого-то там вшивого пункта в законе о чьих-то там собачьих правах. Но что же делать – других лазеек не было. Тем более что, вопреки всем его опасениям, за целых два года, пока длится эта авантюра с «профилактическими осмотрами», ни его, ни Семицветову не тронули. Чем это объяснить, он не знал, и перестал беспокоиться. Вероятно, комитетчики и правда соблюдали некие правила игры – исключительно для собственного удовольствия. Ведь это, должно быть, очень скучно – жить, ни в чем себя не ограничивая.