Надежда сделала шаг со ступени, другой, третий… и, не оборачиваясь на Зинку, бросилась бежать. И бежала, бежала… бежала к нему, задыхаясь, будто он до сих пор тонул; будто она одна в целом мире могла вытащить его из неумолимого, мутного и горького потока…

Одним из самых тяжких его снов – даже много лет спустя, когда для страшных снов в его жизни появилось предостаточно причин и сюжетов, – был сон о его возвращении из табора. Он и начинался всегда одним и тем же: он стоял на углу улицы Киселёва у странно тёмного дома Дылды и ждал.

В воздухе была разлита мертвенная просинь августовских сумерек. Он ждал, теряясь в догадках – отчего всегда шумный, напоённый электричеством дом угрюмо заперт и где все, а главное – где она, та, ради которой он, как библейский Иаков, служил цыганской ведьме – ну, не семь лет, но два полных месяца? И сколько ещё ему здесь стоять, всем существом чувствуя, как этот дом погружается в беспросветную тоску и муку…

Наконец в конце переулка – о, как всплёскивало сердце, особенно во сне, когда по походке, по ногам, по копне волос он узнавал фигуру! – в конце переулка показывалась она. И медленно, очень медленно приближалась…

Она несла какую-то тяжёлую сумку, но было что-то ещё в её облике – странное, тусклое, унылое, – так что две-три минуты, пока она подходила всё ближе, он пребывал в неуверенности – нет, не она… Или она? Неужели она?

Она подходила всё ближе. И странное дело: вместо того, чтобы броситься ей навстречу, стиснуть, сграбастать, ощупать, обдышать её страстным нетерпением, которое в разлуке выросло до высот какого-нибудь нью-йоркского небоскрёба, – он только стоит и смотрит, и не может ног оторвать от земли. Она проходит мимо, лишь скользнув по нему тусклым взглядом…

– Я вернулся! – кричит он ей в спину, глядя, как поднимается она на крыльцо запертого дома. – Я теперь всё умею! Ты слышишь, любимая?

Она не оборачивалась. Молча открывала ключом дверь, входила – самыми страшными были эти мгновения: броситься, не дать захлопнуть дверь! – а он двинуться не мог. Стоял и смотрел, как дверь захлопывается перед его лицом.

Проснувшись, он уже понимал: ему опять снился тот сон (в котором, к слову сказать, ничего особо страшного не происходило). Понимал, что весь предстоящий день отравлен, что тяжкий стон закрываемой двери опять надолго в нём застрял и в ближайшее время станет напоминать о себе в самые неожиданные минуты – тем более что событийно этот сон ничем не отличался от действительности.

* * *

Однажды с пригородным поездом прибыл чужой табор. Гомоня и громко перекликаясь, они высыпали на платформу, заполонили здание вокзала, широкой метлой невозмутимо пройдясь по буфету и столовой, сметая со столов всё, что на них стояло; просочились дальше, мгновенно занимая всё пространство и свободно располагаясь на траве в центральном сквере.

Гвалт стоял невероятный. Несколько молодых мамаш сидели на земле и, спокойно вывалив смуглые груди, кормили довольно крупных карапузов. Вокруг всего этого пёстрого нашествия бегал, будто в море нырял и выскакивал оттуда на гребне волны, местный милиционер Костя Печёнкин. Его просто выносило волной на окраину сквера. Он безуспешно требовал «очистить вокзал от присутствия». Но цыгане игнорировали суету и вопли стража порядка: цыгане, как собаки, прекрасно чуют страх и замешательство другого человека.

Наконец дело решилось: кто-то из станционного начальства послал за одним из местных баронов, тот подкатил на собственных «жигулях», безошибочно определил «равного по званию» и, отведя в сторонку, долго с ним говорил – о чём, никто не знает. Но к вечеру табор снялся и переместился на перрон – ждать следующую электричку…

Однако за эти пять или шесть часов кое-что произошло.

Стах пересекал сквер, направляясь к остановке автобуса, когда откуда-то сбоку возникла миниатюрная – сначала даже показалось: девочка-подросток – молодая цыганка. Ничего особенного, типичная представительница их племени: смуглая, черноволосая, чернобровая, вся унизанная браслетами-кольцами. Глаза только зелёные, вызывающе яркие и требовательные. Да ну её на фиг… Стах отвернулся, стараясь как-то обойти это препятствие. Он собирался наведаться в Учительскую библиотеку и поздновато вышел – через час она закрывалась, надо было спешить.

– А тебе, парень, про любовь потолковать, – поравнявшись, вдруг сообщила ему цыганка, не то чтобы дорогу заступая, но продолжая идти вровень с ним и как-то близко, словно были приятелями. Он ускорил шаги. Ничего плохого он ей не желал, занятие у неё такое. Просто торопился.

– Тебе – про любовь, а?

– Нет, – отозвался он через плечо, ускоряя шаги. – Отвали. Другому погадай.

– Да ты и сам цыган! – весело окликнула она.

– Нет, – огрызнулся он. – Я не цыган.

– А похож! Глаза только чужие, светлые… Хочешь, погадаю просто так, от души, за твою симпатичную личность.

– С чего это? – он остановился, впервые оглядывая всю её, с головы до многослойного пышного подола юбок; на ней было их надето три или даже четыре. А вот руки сквозь прозрачные рукава блузки казались тонкими, как прутики.

– А у тебя, вижу, загвоздка имеется. Маленькая, но в большом деле.

– Да брось, – он отмахнулся и дальше пошёл… – у всех загвоздки, и у всех дела, маленькие и большие.

– А такая любовь, рыжая-сладкая… тоже – у всех? – бросила она ему в спину.

Он резко развернулся и уставился на неё. Нет, чужая, пришлая… не могла она… не могла знать! Откуда?!

Он бросился к ней, схватил за руку:

– Молчи! – прошипел. – Пойдем… куда-нибудь. Не здесь!

И за дощатой стеной хлебного ларька они уселись на траве, цыганка извлекла откуда-то колоду карт, раскинула их, помолчала, покусывая нижнюю губу. Попросила левую руку и несколько мгновений, слегка поворачивая её, рассматривала. Подняла на Стаха невозмутимые зелёные глаза и деловито спросила:

– У тебя по утрам стоит?

Он вырвал руку, вскочил, проклиная себя за глупость… Какого чёрта… сам же напросился!..

Она проговорила ему в спину:

– А загвоздка одна: ты её пробить не можешь.

– Прибить?! – спросил он диковато, оборачиваясь.

– Да нет, – терпеливо отозвалась девушка, по-прежнему сидя на траве, собирая и тасуя в ладонях колоду карт. – Пробить боишься… Так любишь, что её же и боишься. А это плохо, когда оба не умеют. Кто-то один должен научить другого. Тебе, парнишка, поучиться надо, а то гляди, как бы она тебя не научила. Она у тебя кипучая: ещё чуток – искры во все стороны прыснут.

Он стоял совершенно оглушённый: как?! Как могла узнать эта зеленоглазая цыганская оторва… Разве могла она видеть… этот позор его, эти жалкие попытки… и милосердные лёгкие ладони Дылды на его спине, и её лепечущий шёпот: «Ну, успокойся, тише, тише… это не шаги, там никого нет… Сейчас всё получится. Просто сделай как правильно… Не торопись, не бойся… Нет, мне не страшно… Совсем не страшно! Я очень этого хочу…»