Именно Зина направляла стайки женщин «на работу», и было бы заблуждением считать, что цыганки праздно болтаются по улицам. Они всегда знали, куда идти – у кого болеет мать, кто купил новый ковёр, у кого скоро свадьба, где можно подработать… кого обвести вокруг пальца.

В любом городке или крупном селе, в котором останавливались чавалы, у Зины обнаруживалась та или другая знакомица-подружка из оседлых цыган.

И если надо было срочно делать ноги из какого-нибудь местечка или вдруг возникало неотложное дело, часть цыган, как отдельный рой пчёл-разведчиков, могли спокойно запрыгнуть в поезд (обычно в товарный вагон) и доехать до нужной станции, где их уже поджидали либо нагоняли свои, кто катил в повозках…

* * *

Так они расстались с Папушей – внезапно и навсегда.

В последние дни она «пропускала уроки», заходила в шатёр поздно ночью, иногда под утро, когда Стах уже спал. Стала немногословна, и даже небрежна – порой, не отвечая на его вопросы или оклики. В один из этих дней будто нехотя обронила:

– Ты ж учёный уже, – вон сколько вокруг «жювля» ходит, на любой можешь жениться, если с нами останешься. – И увидев, как он изменился в лице, усмехнулась: – Ну да, рыжая твоя… Ты ж ради неё в табор пришёл! Не дождёшься встречи, да? Сейчас всю ласку, всю силу ей понесёшь.

И жадно смотрела, будто ожидая, что он возмутится, опровергнет, станет уверять её… в чём? Он лишь отвернулся. Чудовищная двойственность последних недель совершенно его измучила: он привык к Папуше, тело его всё сильнее тянулось к её смуглому ловкому телу, такому послушному, восхитительно ладному, и податливому, и упрямому, и властному – смотря по тому, как начиналась любовная игра, а она всегда затевала её по-новому. Ему уже недоставало обычного вечернего «урока», он набирал мужскую силу, с удовольствием отмечая неторопливое владение собственным желанием и растущее умение продлевать упоительную дорогу к манящей вершине, где ещё несколько мгновений ты балансируешь, пытаясь задержать сметающий все запруды обвал, и после катишься, катишься, катишься вместе, сплетённый корнями, сладко истекая последним мучительным всхлипом…

В то же время каждое его утро начиналось с приступа тоски и желания бежать не оглядываясь; с непроизвольного вздоха – мечты: смыться из кырдо, прыгнуть в поезд, примчаться домой… Вот только денег у него не было ни копья. Все деньги честно отдавал Папуше – за учение, и она забирала их, как и договорились, похрустывая бумажками и неизменно твердя своё:

– Ты бы мне лучше – серёжки… с зелёным камушком.

Может, и вправду ждала от него подарка? Может, тогда бы и отпустила с миром?

Он даже потерял счёт дням (часы, которые она сняла с его руки в первую ночь, сначала валялись где-то под периной, потом пропали бесследно). Понятия не имел, что будет дальше – через неделю, через две; никогда не знал – в какую сторону двинется табор, и спрашивать считал неудобным и неправильным.

Он завяз одурелой осой в сладкой капле варенья; его вроде как одурманили. Впоследствии всерьёз подозревал, что Папуша его привораживала, не то каким-то питьём, не то запахами: может, маслом, что втирала в тело перед «уроками», может, свечками, которые всюду затепливала в стеклянных баночках. Поверить потом не мог, осознать не мог, что сам, запросто, за каким-то бродячим дьяволом два месяца болтался с цыганами по дорогам и просёлкам страны, совершенно не думая ни о будущем, ни о последнем (и самом ответственном!) учебном годе.

Раза три звонил маме из будок каких-то случайно попавшихся на глаза уличных автоматов, но едва она поднимала измученный голос («Господи, да где же ты, что с тобой творится?!») – немедленно вешал трубку. И хотя ежеутренне просыпался со стоном и безмолвным заветным именем где-то в глубине гортани, в груди, в сведённом желудке… – продолжал тянуть и тянуть день за днём эту окаянную, чуждую ему жизнь, словно был каким-то кавказским пленником в железных оковах, прозябавшим в яме в ожидании спасения…

В один из дней конца августа табор оказался на станции Шахунья; ждали кировский поезд, в котором ехала часть своих. Из Шахуньи они должны были пройти через Сухобезводное в Балахну, где председатель местного совхоза уже много лет нанимал цыган косить, скирдовать и перевозить сено. Получали они те же трудодни, что и колхозники, но не деньгами, – откуда деньги в совхозе? – посудой, тканями, – всем, что могло пригодиться в хозяйстве табора.

Сидя на траве чахлого вокзального скверика и разглядывая деревянное здание вокзала, Сташек вдруг вспомнил, как батя, вернувшись после трёхдневной инспекции по местной желдорветке, шутил за ужином: звучит, мол, забавно – «Шахуньёвский район». Таким названием и ругаться можно.

«А кто там начальник?» – спросила мама, и батя презрительно отозвался:

«Да какой он начальник? Город молодой, построен зэками. Вот начальника колонии и перевели автоматом на станцию… А ничего тяжелее хера он в руках сроду не держал!» Отец опрокинул в рот ежевечернюю стопку водки и добавил: «Жалко его стало: многодетный… Кое-что втолковал, натаскал маленько. Ну и зама толкового подыскал».

Цыгане поднялись, как галки, прошли на перрон – вдали показался состав, медленно приближаясь к вокзалу.

Вдруг – как толкнули его! – Стах припомнил, что ведь кировский идёт в Питер через Вязники, Владимир, Москву… Ага, через Вязники идёт! И если сейчас дождаться, пока группа прибывших в нём цыган выйдет из вагона, и на последней минуте метнуться, взлететь по ступеням в…

Оглянулся, и – будто оплеуху ему залепили – наткнулся на пристальный взгляд стоявшей рядом Папуши. Странно она глядела: насмешливо, печально, понимающе… – насквозь видела! Мотнула головой в сторону вагонов и сказала:

– Беги!

– Как?! – оторопел он и страшно обрадовался, что она – гонит его, и оскорбился, что – гонит. – Как, почему – сейчас?

– Да потому что давно кончилось твоё учение. Всё уже ты умеешь… Беги, а то не пущу. Ещё влюблюсь в тебя, проклятого.

– Но… деньги ведь, долг мой…

– Да ты мне сполна заплатил, милый, – сказала она, улыбаясь и качая головой, и беззвучно прозрачно плача. – Я наше расставанье давно наметила, только тянула: ещё денек, думала, ещё недельку со мной побудешь. Только нельзя это! Против правил. Я же вижу – у тебя душа натянута, как струна. Ещё чуток, и лопнет… На вот, тут деньжат сколько-то… на билет, – и, достав из-за пазухи две трёшки, ещё тёплые от груди, сунула ему в руку.

Он стоял обескураженный, обиженный: так просто она от него отказалась? И подумал: а ведь тебе всё надо вместе, сукин ты сын, – и её, и Дылду твою ненаглядную…

– Папуша! – выдохнул благодарно, чуть не плача.

Сейчас ему уже было стыдно за свои мысли, за то, что обвинял её в колдовстве. Какое там колдовство: ты прилепился к ней, к её жаркому телу, к древней женской его мудрости. А сейчас – не оттолкни она тебя, так бы и таскался по вокзалам за табором, за её цветастой юбкой, за её шёлковой зелёной рубахой.