3

До выгона стада в поскотину, пока бабы во дворах доили коров, Санька сообщил Павлу Ивановичу о ночной поездке Прокопия Юдина. Вид у Павла Ивановича был заспанный, помятый, на шишковатом носу багровела бороздка, оставленная жесткой подушкой. Слушая Саньку, он достал из-под кровати сапоги и начал одеваться.

— Так, говоришь, и Большов с ним был?

— Вместе из ограды вышли.

— Понятно! Ну, а ты пока что беги, занимайся своими делами. Да смотри и дальше ни Юдина, ни тем более, Большова, из виду не выпускай. В поскотине делать все равно нечего, чаще посматривай на чернодубравинскую дорогу. Особливо заметь, в кою пору Прокопий вертаться будет.

Санька пас стадо на буграх, между болотами, терпко пахнущими гнилыми водорослями и болотным илом.

Когда солнце поднялось над окружающими поскотину лесами, Павел Иванович верхом на буланой сельсоветской лошади проехал по направлению к Черной дубраве. Помахал Саньке рукой. Вскоре по той же дороге на вороном жеребце, впряженном в легкий ходок, погнал Большов, хмурый, как сыч. Торопился, понукал жеребца, оставляя за ходком большой пыльный хвост.

Когда пыль на дороге улеглась, Санька прилег на поляну. Здесь было привычно, просторно. Стало только боязно за Павла Ивановича: как бы его в Черной дубраве Большов и Юдин не порушили. Но потом он подумал, что ни днем, ни ночью Павел Иванович не расстается с наганом, и успокоился.

Коровы мирно щипали траву. Над бугром с тревожным криком летал чибис. От безделья Санька начал следить за его полетом. Чудная это птица: птенцы из гнезда давно уже улетели, вон там, на голой кочке, осталось пустое гнездо, а чибис все еще тревожится.

По всей поскотине, изнывающей от жаркого солнца, низко над пожухлой, выеденной и вытоптанной травой, над горбатыми буграми висело трепещущее марево, словно бездымным пламенем горела накаленная зноем земля.

Стадо можно было бы отогнать подальше, на круглый остров между болотинами, там прохладнее, но Санька решил не уходить от дороги. С острова дорога плохо приметна, скоро не различить, кто идет или едет, а тут мышь не проскочит, видать все, как на ладони.

Тишина. Слышно, как трещат кузнечики, звенит крылышками стрекоза, нудит запутавшаяся в траве пчела.

Санька осторожно высвободил ее из травы, она вылезла на самый кончик засохшей былинки, почистила и натерла прозрачные крылышки, затем сорвалась, взвилась кверху и исчезла.

— Лети, дуреха, в лес, ничего тут не найдешь, — добродушно сказал ей вслед Санька.

Он любит пчел. Жизнь у них устроена как-то удивительно хорошо. Этакие маленькие насекомые, а живут лучше, чем люди.

Посмотришь на мужиков, каждый, как чибис, заботится только о своем гнезде, каждый тащит к себе в амбар. А у пчел все общее. С раннего утра до позднего вечера собирают мед и воск, не ссорятся, не обманывают друг друга, а складывают взятки в один улей. Ни богатых, ни бедных у них нет, все между собой равные. Лодырей в свой дом не пускают. Кто вздумает на чужом горбу ехать, тому крылышки обкусят и с лётки вниз головой. Вот так бы и мужикам в деревне жить. Таким, как Максиму Большову, давно пора крылышки обкусить: или работай наравне со всеми, не живи обманом, либо подыхай с голоду.

До полудня в поскотине никого не было видно. Словно вымерла Октюба.

После полудня Санька достал из сумки калач, холодную картошку и бутылку с молоком, плотно поел и задремал. Сонная одурь навалилась сразу, отяжелила веки, налила истомой. Не видел, как ушли коровы на остров, ближе к воде, напились и легли отдыхать, пережевывать жвачку. Не слышал, как проехала по дороге телега, а с телеги покосился на него Прокопий Юдин. Не слышал, как вскоре, следом за ним, подъехал Павел Иванович.

Слез с коня, наклонился над Санькой, тронул за плечо:

— Эй ты, пастух! Где твое стадо?

Очнулся Санька, протер глаза, узнав Рогова, покраснел.

— Пригрело солнышком, небось?

— Ага-а, пригрело.

— И то сказать, эвон жара какая стоит! Как в пекле. Пойдем, что ли, искупаемся…

Павел Иванович был спокоен и по-прежнему ласков, но возле губ лежала у него упрямая складка. Прихмуривались брови, строговато смотрели глаза.

После купанья выбрались на остров, ближе к стаду. Павел Иванович свернул цигарку, пустил в небо сизоватую струйку табачного дыма и, не глядя на Саньку, словно делая для себя вывод, заметил:

— Волки ходят след в след, да и прячутся ловко: рядом пройдешь, не увидишь.

Санька понял его.

— Стало быть, не нашел, дядя Павел?

— Не нашел. По всем лесам, почитай, обскакал, даже и признаков нет.

— И у Большова?

— С его загородки как раз и начал. Возле полевой избы вроде телега останавливалась. На траве, помятой колесами, какая-то пакость, должно, самогонная барда после перегонки. Для коней, что ли, была привезена, не знаю. А у избы оказался сам Максим Ерофеевич.

— Он следом за тобой проехал.

— Я так и догадался. Жеребец еще возле ходка стоял, остывал. Наверно, гнал Макся рысью, ближней дорогой, потому меня опередил. Спрашивает чего, дескать, ко мне на поле пожаловал? Ищешь чего-то, что ли? А сам глазами сверлит и клешней своей кнутовище давит. Эх ты, гад, думаю, не чиста, значит, твоя совесть, иначе не ломал бы кнутовище. Однако, виду не подал. Говорю: ездил, дескать, в Дубраву, хлеба смотрел.

— Наверно, не поверил.

— Понятно, он же не дурак, умеет соображать. Но теперича словить его станет еще труднее. Насторожился.

Павел Иванович с досады хлопнул ладонью по коленке.

— Может, в земле самогонный аппарат прячут? — осторожно высказал предположение Санька, сожалея о том, что ночью не довел дело до конца и тем самым дал возможность кулакам ускользнуть.

— А то где же? — задумчиво подтвердил Павел Иванович. — У волков и повадки волчьи. Определенно в земле яму выкопали и дерном прикрыли. Поди-ка найди это место. Матушка-земля велика, Дубравинские леса густые, болотистые.

Неудача давила Рогова, словно тяжелый камень. Он замолчал, сгорбился, бросил в сторону окурок цигарки и тут же снова достал кисет, начал свертывать новую. Санька сбегал к стаду, вернул ушедших на другой бугор молодых телок. Вернувшись, сел возле Павла Ивановича по-татарски, подвернув под себя босые ноги. Хотелось ему сказать Рогову: не горюй, мол, не переживай, все равно придет время, никуда Большов не скроется со своим самогонным аппаратом. Но не сказал. Должно быть, дело не только в том, что не нашелся этот аппарат.

Павел Иванович сидел на поляне, продолжая курить. В жарком мареве сизый дымок мгновенно растворялся. На брюках, в которых Павел Иванович ходил в будни и