начинали чесаться не только пальцы, но и ногти, губы делались тонкими, плотно сжимались в одну линию, но в следующее мгновение на них вспухал кашель и губы расползались мстительно. Калмыков с трудом откашливался, прижимал к груди одну руку, словно бы хотел сжать пальцами собственное сердце, изгнать из него усталость, боль, которая вошла не только в сердце, но и во все тело — это происходило потому, что Калмыков шел почти без отдыха. Через несколько минут он вскарабкался на противоположную сторону пади, замер на несколько мгновений.

Лицо у него разочарованно вытянулось — он думал, что уже догнал узкоглазых и сейчас навалится на них, но не тут-то было: слишком рано он нацелился укусить зубами яблоко, висевшее на ветке, — Калмыков чертыхнулся, захрипел, опустился на тощую, густо обросшую травой кочку — надо было посидеть хотя бы минуты три, освободиться от гуда, ощущавшегося в теле.

— Вот, сволочи, — Калмыков досадливо тряхнул головой, — куда же вы подевались?

Он задрал голову, принюхался по-звериному к воздуху, — воздух по-прежнему продолжал пахнуть жареным. Подъесаул повел носом в одну сторону, потом в другую — запах не исчезал. Значит, китайцы находились где-то совсем близко, может быть, даже за тем вот гребнем, на котором весело поблескивали молодой хвоей лиственницы — держались они кучно, никого в свою компанию не пускали, и это нравилось Калмыкову. Он одобрительно наклонил голову и нехотя, через силу, улыбнулся. Улыбка его выглядела чужой, не смогла украсить хмурое напряженное лицо, перекошенное усталостью и неким ожиданием… Чего он ожидал? Удовлетворения от расплаты, которую он учинит над косоглазыми нарушителями границы, или ожидал чего-то другого — например, выстрела из китайского дробовика, нацеленного на него, либо еще чего-то?

Он привстал на кочке, оттолкнулся ногами от земли, будто заправский спортсмен, и в считанные минуты взлетел на противоположный гребень, протиснулся сквозь частокол молодых лиственниц, пахнувших смолой и еще чем-то душистым, с сипеньем вышиб из себя дыхание, остановился.

Невдалеке, метрах в семидесяти от гребня, среди поваленных деревьев горел костер.

Сизый кудрявый дым взметывался над огнем, расправлял свои кудри и волнистой неровной лентой тянулся к гребню, на котором стоял Калмыков.

Поваленные сухие стволы образовали закольцованную стенку, прикрыли от ветра и дождя небольшую травянистую поляну, на которой горел костер. И что еще было удобно — не надо было искать сухотье для костра, оно находилось рядом — надо только не лениться и почаще обламывать сучья у поваленных стволов, вода тоже находилась рядом. Замусоренную, с неряшливыми клочками мертвых кустов падь пересекал вязкий холодный ручей — он был хорошо виден сверху, с края пади, на котором стоял Калмыков, поблескивал металлом, журчал, пел, радовался небу, раскрывшемуся над падью, плоскому горячему солнцу, неспешно ползшему ввысь, птицам и зверькам, пившим его воду.

У костра, уже вялого, сидели четверо. Через костер был перекинут железный прут, на прут насажены две птичьи тушки. Рядом на рогульки был поставлен второй прут, на него также были насажены две ободранные, уже обожженные на огне птицы.

«Интересно, что же они собрались жрать? — Калмыков передернул затвор карабина, загоняя патрон в ствол. — Воронье мясо, что ли? Или все-таки умудрились подстрелить где-нибудь уток? А? Или фазанов? — Он приложился щекой к казенной части карабина, навел мушку на вьющийся костерный дым. — Воронье мясо — самое невкусное из всех птиц, даже у грача и то мясо вкуснее. Суетливая хрипкоголосая желна, которая крутится неподалеку от костра, перепрыгивает с одного ствола на другой, трещит что-то по-сорочьи, и та вкуснее».

В центре компании сидел плосколицый угрюмый китаец с выщипанными бровями и серьгой, вставленной в левое ухо; через плечо у него была переброшена тощая длинная косичка, перехваченная на конце грязным ботиночным шнурком, — этот человек происходил из купцов и был, похоже, старшим в разбойной команде, — вот плосколицый потянулся к шампуру, ухватил его за крученый торец, перевернул.

Волна ароматов покатилась по воздуху. Калмыков невольно сглотнул слюну и подвел мушку карабина прямо под нос купеческого сына. Пуля пройдет несколько выше и всадится китайцу точно в череп. Если она попадет в череп, то узкоглазому подданному Поднебесной никто никогда уже не поможет.

Тот факт, что разбойников было четверо, — перевес сил вон какой, — не тревожил Калмыкова, он точно так же ввязался бы в драку, если бы хунгузов было и семь человек, и десять, это бы его тоже не остановило.

Калмыков на несколько секунд задержал в себе дыхание и плавно надавил на спусковой крючок карабина.

Раздался выстрел. Карабин по-лошадиному сильно лягнул его в плечо, ствол задрался, ушел вверх, Калмыков досадливо дернул головой — слишком сильна была отдача у карабина, она же скривила полет пули, но напрасно тревожился Калмыков: пуля вошла плосколицему китайцу точно в лоб, отметив от переносицы расстояние в полтора сантиметра вверх, на лбу нарисовался небольшой красный цветок. Плосколицый с изумленными видом привстал над пламенем, широко распахнул темный, с коричневыми зубами рот и в следующее мгновение рухнул прямо в костер, посшибав вертелы с насаженными на них птичьими тушками.

— Ё-ё-ё, — завыли китайцы, похватали ружья. Сунулись стволами в пространство, но куда стрелять — непонятно. Стрелять было некуда, они не засекли Калмыкова.

Закрутили встревоженно головами, один из них не выдержал, пальнул вслепую в пространство, звук увяз в тяжелом влажном воздухе — до Калмыкова донесся лишь задавленный слабый пук, китаец вторично нажал на спусковую собачку ружья. Выстрел снова увяз в воздухе.

Это были выстрелы в никуда, в белый свет. Калмыкова, стоявшего за кустами, они не видели. По-прежнему безмятежно громко пели птицы и звенели комары. Калмыков перезарядил карабин, вновь приложился к нему, провел стволом по галдевшим китайцам, выбирая цель.

Один из них наклонился над костром, ухватил плосколицего обеими руками за шиворот, выволок из вонючего угарного дыма. Впрочем, тому было уже все равно, в дыму он лежит, наполняясь ядовитой вонью по самые ноздри, либо нюхает нежные саранковые лепестки!.. Увидев дырку во лбу старшего, китаец закричал.

Крик его донесся до Калмыкова слабым задавленным всплеском воздуха, утонувшим в птичьем пении. Калмыков подвел мушку карабина под открытый кричащий рот и нажал на спусковой крючок — карабин больно толкнул его в плечо, отплюнулся дымом. Сизый густой дым, выхлестнувший из ствола карабина, расстроил Калмыкова: во-первых, патрон был заряжен слабым порохом, который хорош только для растопки костров, во-вторых, струю дыма засекут китайцы, в результате начнется ответная пальба, уже прицельная, а китайцы охотники не хуже, чем прославленные сибирские стрелки.

Китаец захлопнул открытый рот и вздернул над собой руки, словно бы подавал кому-то сигнал. Калмыков поморщился