— Вкус — м-м-м! — Буфетчик вытянул губы трубочкой и поцеловал воздух. — Вкус — манифик!

— На что похож-то хоть?

— Да нет в России таких фруктов, господин генерал, не водятся… Ни на что не похож.

— На яблоко, может быть?

— Не-а! — буфетчик отрицательно мотнул головой.

— На мандарин?

— Не-а!

— Может, с горчинкой? Как кожура апельсина?

— Не-а! Берите, господин генерал, будете довольны… Советую.

Калмыков взял. Сунув коньяк в карман галифе, прижав к груди пакет с фруктами, выскочил на перрон, бряцнул шашкой по деревянному настилу: где же поезд?

Поезд находился на месте. Калмыков влетел в вагон, по дороге хлопнул обер-кондуктора по плечу, из которого стрельнул плотный клуб пыли:

— Молодец, дед, задержал экспресс.

Обер-кондуктор смущенно похмыкал в кулак:

— Не задерживал я, ваше высокоблагородие, — он сам задержался….

— Ну и хорошо! — нетерпеливо произнес Калмыков, ему хотелось как можно быстрее очутиться в купе, взглянуть хотя бы одним глазком, кто там находится, что за попутчица?

Купе было пустым. Лицо у Калмыкова озадаченно вытянулось, глаза сжались в обиженные щелочки, будто у китайца.

— Где же дама? — неожиданно спросил он вслух; вопрос повис в воздухе — ответить на него было некому. — Кхэ! — с досадой крякнул Калмыков, аккуратно пристроил пакет на столике и, приподнявшись на цыпочки, заглянул в окно.

Перрон был полон. Прямо перед окном гомонили молодые люди в форме железнодорожных инженеров — они то ли провожали кого-то, то ли ждали, взмахивали руками, кричали громко, и крики эти вызвали у Калмыкова невольное раздражение. Он сжал пальцы в кулак и ударил, будто молотком, по воздуху…

Пробежался глазами по перрону — где блондинка, для которой он купил коньяк и фрукты? Почему-то ему казалось, что женщина эта обязательно должна быть блондинкой.

На перроне не было ни одной блондинки. И вообще женщин было на удивление немного. У Калмыкова обиженно дернулись усы. Поезд уже должен был отчалить от перрона, а он все еще стоял… Калмыков поспешно вытащил из пакета ананас, водрузил его на видное место на столике, вытряхнул связку бананов и тяжелые, как бильярдные шары, фрукты под названием бомбондир, пристроил рядом с бананами.

У опустевшего бумажного пакета распахнул пошире горло, чтобы удобнее было складывать очистки от фруктов.

Поезд продолжал стоять. Калмыков опустил половинку окна и выглянул наружу. Кондкуторы стояли у своих вагонов с красным флажками, свернутыми в трубочки, — отправление состава задерживалось. У Калмыкова на сердце что-то сладко екнуло — а ведь экспресс задерживают явно из-за незнакомой блондинки. Она должна прийти, эта блондинка, она обязательно должна прийти…

На перрон тем временем, отчаянно крякая клаксоном, вынесся старый автомобиль с раскаленно шипевшим радиатором, остановился около синего вагона.

В автомобиле, на кожаном заднем сиденье, как в пролетке, располагались двое: пехотный полковник с серебряными погонами, свидетельствующими о принадлежности к Генштабу, и прыщавый кадет с длинным унылым носом и тусклыми, вылупленными, будто у аквариумной рыбы, глазами. У Калмыкова нервно задергалась правая щека: похоже, финал у этой истории будет самым неблагоприятным, худшим из всех, что только могут быть.

Шофер поспешно выпрыгнул из-за руля и распахнул дверцу автомобиля с той стороны, где сидел полковник.

Полковник, хрустя старыми костями, выбрался на перрон и, приложив ладонь к большому твердому уху, позвал:

— Мишель!

Мишель тоже выкарабкался на перрон, огляделся, затем, разминая затекшие ноги, несколько раз присел.

— В Хабаровске тебя встретит ротмистр Гайдаенко, — сказал ему полковник, — слушайся его во всем. Понял, Мишель?

— Понял, — устало проговорил Мишель.

На длинном белом носу кадета висела простудная капля. Мишель смахнул ее небрежным движением руки.

— В дороге ешь побольше, — сказал ему полковник, — это успокаивает. И сон ночью будет лучше.

«Господи, неужели ко мне в купе посадят этого лягушонка? — с тоской подумал Калмыков. — Вместо прекрасной царевны? Неужели?

— Все, Мишель, садись в вагон, — подогнал кадета полковник, — поезд и без того здорово задержал… Шевелись!

Мишель сделал недовольное лицо, но подчинился старому наставнику — кряхтя, будто его одолевал ревматизм, забрался в вагон. Худшие предположения Калмыкова подтвердились: кадет оказался его соседом по купе, деловито расположился на лавке, обтянутой бархатной тканью, не сказав Калмыкову ни «здрассьте», ни «позвольте войти» — повел себя, как черноморский матрос в жилье контрабандиста; Калмыков хоть и взвыл внутренне от такой наглости недоумка в кадетской форме, но промолчал и извлек из кожаной сумки штопор. Сосредоточенно, медленными ладными движениями ввинтил штопор в пробку, впечатанную в горлышко коньячной бутылки.

Вкусный напиток предстояло одолевать одному — не кадета же приглашать в компанию… И этот стервец — внутренний голос — спрятался: ни писка от него, ни царапанья, будто бы умер.

Тьфу!

Послышался удар медного станционного колокола — пора отправляться, «микст», словно норовистый конь, запряженный в голову поезда, — дал свисток и начал громыхать чугунными сочленениями колес. Перрон медленно пополз назад. Полковник, провожая кадета, почтительно взял под козырек, Калмыков с ненавистью проводил его побелевшими глазами и налил себе стакан коньяка. Полный, почти вровень с краями.

В купе вкусно запахло крепким виноградным духом, солнцем, ветром, сухими дубовыми листьями, еще чем-то приятным, — коньяк был очень качественным, одним словом, шустовский. Шустовскиие коньяки Калмыков любил. Большим глотком он отхлебнул полстакана, проглотил и вкуса коньяка не почувствовал. Удивленно качнул головой.

Кадет глянул на него диковато, потом прилип лицом к окну, словно бы хотел разглядеть там что-то потайное, невидимое. Уж не полковника ли?

Калмыков усмехнулся, выдернул из ножен шашку и ловким точным ударом снес у ананаса макушку, словно шапочку у хасида — верующего местечкового иудея затем отжал окно и в образовавшееся отверстие стряхнул шапочку — та звучно шлепнулась на шпалы.

Следующим ловким ударом Калмыков отрубил тонкий ровный пласт-кругляш, сделал это изящно, будто цирковой артист, подкинул его лезвие и поймал, поднес к ноздрям. Спелый ананас пах одуряющее терпко и одновременно нежно. Неземной запах этот родил на языке сладкое томление… Калмыков сунул шашку в ножны, чтобы не мешала, зубами отодрал от кругляша жесткую колючую кожуру, надкусил мякоть.

Ананас был хорош, но, тем не менее, Калмыков с кислым видом подергал усами:

— Квашеная в вилках капуста бывает нисколько не хуже. Если не лучше.

Он вновь выдернул шашку из ножен, отпластовал очередной кругляш от ананаса, быстро расправился и со второй порцией, подтвердил прежнее суждение:

— Да, капуста в вилках не хуже!

Кадет опять диковато, словно увидел папуаса, случайно попавшего на Амур, глянул на Калмыкова, открыл рот, чтобы изречь нечто умное, но увидев белесые глаза казачьего офицера, захлопнул рот и поежился, будто от холода.

Поезд громко постукивал колесами на стыках, за окном поблескивала