Лингвистика уверенно доказывает, что слово «племя» возникло ещё до появления слова «род». Хотя, скорее всего, это утверждение вызовет резко отрицательную реакцию многих современных сторонников языческого мировоззрения, тем не менее точка зрения учёных весьма доказательна.

Умершие члены рода — так называемые «деды», предки, ушедшие в Иной мир, на Тот Свет. Однако так же называют и особые поминальные дни, когда, по восточнославянским представлениям, души умерших членов рода возвращаются на землю. Общей обрядовой чертой этих праздников являются трапезы, которые проходят по определённым правилам с непременным приглашением за стол и усопших (или оставлением им ритуальной пищи).

Обычай славян знает от трёх до пяти — а местами и более — таких поминальных праздников (по крайней мере три являются обязательными и бытуют у восточных славян по сей день). Полагаем, что наиболее значимы те пять, которые тесно связаны с ключевыми точками года.

Все поминальные дни приходятся на «пору безвременья» или «особого времени», совпадая с праздничными неделями или непосредственно предшествуя наступлению ключевых точек солнечного года (так называемый «годовой круг»). Можно предположить, что некогда при выборе дня проведения поминальных действий руководствовались не столько днём недели, сколько положением и фазой Луны.

Уместно коротко привести так называемый «обрядовый минимум» поминальных дней. Обрядовым минимумом называются те черты действа, которые можно считать обязательными, инвариантными. Без них ритуал не может существовать как символический, ритуальный текст. Для Дедбв характерны трапезы, которые проходят по особому порядку. Из этнографии известно, что в тёплое время года (начиная с Радуницы) их проводили на могилах родственников, а в холодное — дома. Обязательными блюдами на трапезах были кутья, блины, яйца. В домашних условиях души предков провожали к столу, с которого по окончании ничего не убирали, оставляли до утра. Такие обрядовые приёмы пищи были не праздничными застольями в современном смысле слова, скорее, символическим воссоединением с Родом.

Если учесть особенности представления о роде и культа предков у восточных славян, становится понятно и прозрачно дальнейшее рассуждение В. Комаровича:

«При всем том культу Рода в древнерусском быту приписывался до сих пор сугубо частный, семейный только характер. Ограничиваясь по большей части догадками о возможной древности соответствующих фольклорных данных (радуничных окличек, причетей и т. п.) да перечнем соответствующих церковных обличений, исследователи об общественном значении этого культа даже не ставили и вопроса. Указание Соловьева на летопись до сих пор ничье внимание не привлекло. А между тем оно стоит того, чтобы на нем остановиться.

Дело в том, что отмеченный Соловьевым признак: полуязыческая молитва к неканонизованному церковью предку — указанным местом летописи не ограничивается: вслед за приведенным эпизодом под 1169 г. помощь „дедней и отней молитвы“ тому же Михалке оговорена также под 1171 г.; затем „отца и деда его молитва и прадеда его“ под 1176 г. помогает Михалке же в борьбе с Ростиславичами; под 1193 г. „деда и отца молитвою святою“ избавляется от пожара княжь двор Всеволода; под 1217 г. „молитва отца и дедня“ водворяет мир между Всеволодовичами Константином и Юрием; под 1223 г. „молитвою отца своего Константина“ (умершего в 1218 г.) спасается от гибели на Калке Василько Константинович; наконец, под 1294 г. „молитвою деднею и отнею“ спасается от татар Михаил Тверской. Ни один из этих посмертных доброхотов своего потомства: ни Владимир Мономах, ни отец его Всеволод, ни Всеволод Большое Гнездо, ни сыновья его Константин и Ярослав — опять, как и Юрий Долгорукий, никогда канонизованы не были.

И замечательно, что этот красноречивый след языческого культа Рода тянется на пространстве, ограниченном от конца XII до конца XIII в. через древнейший лишь текст Лаврентьевской летописи; в параллельном тексте более поздних сводов (Радзивилловского и Московского академического) имеем ряд не менее красноречивых поправок: в одном случае „отца его молитвою“ исправлено на „святого отца“, т. е. родителя заменил духовник (под 1169 г.); в другом случае (под 1193 г.) все упоминание родичей вообще выпущено. Дала, как видно, знать себя рука духовной цензуры. Проникновение в летопись полуязыческого культа княжеских родоначальников совпадает как раз с тем периодом, когда так обострены были разногласия относительно правовых основ княжеской власти…

Внецерковную молитву к умершему родичу, в последний раз засвидетельствованную летописью под 1294 г., нельзя не сопоставить с другими пережитками языческой старины в той же среде удельных князей XII–XIII вв.: во-первых, с обычаем давать новорожденному князю два имени и, во-вторых, с отличным от крещения обрядом постригов.

Двойные имена наших князей различаются летописью как „княжие“ („русские“, „мирские“) и крестильные, например: „родися у него сын и нарекоша и в святем крещеньи дедне имя Михайло, а княже Ростислав, дедне же имя“ (Ипатьевская лет. под 1173 г.), это о сыне Рюрика Смоленского. Под 1177 г. аналогичное известие читается о сыне Игоря Святославича Новгород-Северского: „родился у Игоря сын, и нарекоша имя ему в крешении Андреян, а княжее Святослав“ (Ипатьевская), т. е. „княжее“ опять дедово; под 1192 г. „княжее имя“ нарекает своему сыну Всеволод Суздальский и опять „деда своего имя“ (Воладимир). Присущий, как видно, всем ветвям русского княжеского рода одинаково, явно не соблюдавшийся, однако, уже Андреем, обычай этот мог корениться опять только в языческих представлениях о нерасторжимом единстве живых и умерших родичей: недаром „княжее“ имя так часто оказывается одновременно „дедним“; недаром, с другой стороны, и исчезают эти имена одновременно с внецерковной молитвой предку, в поколении сыновей Александра Невского, в конце XIII столетия.

Было ли связано наречение „княжего“ имени с постригами — неизвестно. Но та подробность, что „постриги“ (упоминаемые в Лаврентьевской и Ипатьевской под 1192 г., только в Лаврентьевской под 1194, 1212 и 1302 гг.) сопровождались посажением трехгодовалого князя из рук отца „на конь“, говорит во всяком случае о внецерковном характере и этой обрядности. А в таком случае посвятительный характер самых постригов — острижения первых волос — не мог не предполагать нецерковность» (Комарович, 1960, с. 89).

Белорусские авторы, следуя вроде бы за Рыбаковым в признании идеи существования Рода как верховного божества, при этом свидетельствуют: «У беларускай міфалогіі сувящь с усёмагутным Родам прасочваецца толькі ў адным аспекце — „удзьмухванні жыцця ў людзей“» (Міфалогія… 2003, с. 185).

Увы, однозначно доказать, что славяне отождествляли Рода и Творца, невозможно — вне зависимости от нашего желания. По крайней мере, верховную роль Рода как бога ничто, похоже, напрямую не подтверждает, есть лишь косвенные признаки и моделирование. Представляется более или менее справедливым суждение, что Род «ответствен» за воспроизводство племени и народа и что это имя может являться «прозванием», эпитетом одной из ипостасей Единого. С учётом связи с Рожаницами его допустимо считать повелителем или подателем судеб — не в значении греческого fatum'а, непререкаемой судьбы, но в смысле славянских представлений о доле — недоле, уделе, удаче и т. п.