Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Беспомощная голова отца с зачесанными назад длинными волосами, с лбом, похожим на колоссальную брюкву, катастрофически сужается к подбородку. Это умирающий философ. Шопенгауэр? Иосиф стоит рядом… потерянный… осунувшееся его лицо печально. Вовсе и не похоже, что он сейчас нырнет под перину к отцу.
Иосиф засыпает, а когда он проснулся…
«Отец, уже одетый, сидел за столом и пил чай, макая в стакан глазированные сухарики. Он был в почти еще новом черном костюме английского сукна, который сшил прошлым летом. Галстук, правда, был повязан несколько небрежно. Лицо у него было бледное и болезненное. Видя, что я уже не сплю, он с радостной улыбкой обратился ко мне:
– Как я счастлив, Иосиф, что ты приехал. Какой сюрприз! Я чувствую себя здесь так одиноко… Не смейся, но я снял тут помещение под лавку. Да, да… Поверишь ли, я тут ужасно скучал. Ты даже представить не можешь, какая тут тоска».
Мертвец ест глазированные сухарики! Снимает лавку!
Это не царство мертвых, это какая-то серая копия реальности, ущемленное, бессмысленное ее повторение.
Хотите есть после смерти глазированные сухарики и пить чай? Милости прости в Санаторий! А ключик от его ворот – найдете в тексте Шульца.
…
Отец ушел в лавку без сына, а тот, после маленькой неприятности с зеркалом (так и не удалось увидеть собственное отражение, как в фильме Полянского; вот кто кстати должен был бы экранизировать Шульца, а не полуталант Хае) решил утолить голод в кондитерской.
«Я прошел через железные решетчатые ворота. Рядом с ними была пустая собачья будка – необычно громадная… меня поглотил, принял в себя черный лес, и я шел сквозь его темноту по бесшумной палой хвое ощупью… стало чуть светлей, между деревьями появились очертания домов. Пройдя еще несколько шагов, я оказался на широкой городской площади. Какое странное, обманчивое сходство с рыночной площадью нашего родного города! Как, в сущности, схожи все рыночные площади в мире! Почти те же самые дома и лавки! Людей на улицах почти не было… обрадовался, увидев витрину кондитерской, уставленную бабками и тортами… распахнул стеклянную дверь с надписью „мороженое“ и вошел в темный зал… пахло ванилью и кофе. Из глубины комнаты ко мне вышла барышня со смазанным сумраком лицом и приняла заказ. Наконец-то после долгого перерыва я смог досыта усладить себя великолепными пончиками, которые я макал в кофе».
Пончики в загробном царстве?
Кофе?
Ваниль?
Утолив голод, Иосиф пошел искать лавку отца. Нашел. Узнал от отца, что его ждет письмо.
У Шульца есть, кажется, только один рисунок, изображающий внутренность лавки Иакова (ок. 1932, ил. 18). Элементарная композиция. Справа – стеллажи, слева – домишки, видные очевидно через стекло витрины. Над длинным прилавком склонился Иаков-Шопенгауэр… он читает какую-то бумагу. Лицо его выражает внимательный ужас… он в деловом оцепенении… энергичный палец уперся в строку. Кажется, он сейчас зашипит: «Это что у вас тут такое? Что за безобразие?! Неслыханно!»
Вокруг хозяина стоят приказчики и смотрят на него. Они похожи на чертей. На их лицах читается скепсис и пройдошистость…
…
Иосиф читает письмо в конторке.
«Это оказалась скорей уж бандероль, чем письмо… открыл пакет и в слабом свете, проникающем из двери, стал читать… сообщали, что заказанной мною [порнографической] книжки, к сожалению, на складе не оказалось. В настоящее время предприняты ее поиски, но фирма, не упреждая результатов этих поисков, позволила себе пока что выслать мне некий артикул… Далее шло достаточно сложное описание складного астрономического рефрактора… я извлек из пакета этот инструмент, изготовленный не то из клеенки, не то из жесткого полотна; он был сложен гармошкой… Под руками у меня возникал огромный, зафиксированный для жесткости тонкими прутками мех телескопа, и вскоре его пустая оболочка, лабиринт, длинный комплекс черных оптических камер, до половины вставленных друг в друга, вытянулась на всю комнату. Смахивало это на длинное авто из лакового полотна, на какой-то театральный реквизит… Я сидел в задней камере телескопа, точно в кабине лимузина. Легкое движение рычагом, послышался шелест, словно бумажная бабочка замахала крыльями, и я почувствовал, что аппарат вместе со мной тронулся с места и поворачивает к двери.
Точно большущая черная гусеница, телескоп – многочленное тулово, огромный бумажный таракан с имитацией фар впереди – въехал в освещенную лавку. Покупатели раздвинулись, давая дорогу этому слепому бумажному дракону; приказчики настежь распахнули двери, и я в бумажном своем автомобиле выкатил на улицу…»
Бабочка, гусеница, таракан, дракон – меры в сравнениях Шульц не знает. Как будто делает пробы метафорам, как солдатам. Проверяет в деле, какой лучше подойдет для описания автомобиля-телескопа. А потом жалеет не выдержавших смотра – и оставляет всех в строю.
Письмо, превратившееся в бандероль, развернувшуюся в телескоп, ставший автомобилем – еще одна чудо-метаморфоза писателя-фокусника. Метаморфоза примирительная, развлекательная, хотя и несколько неуместная в этом тексте. Но… я не литературный судья, а благодарный читатель, и так же как Шульц обожаю телескопы.
Следующее чудо Шульца поражает читателя еще больше, чем телескоп-автомобиль. Происходит раздвоение отца. По-кавалеристски лихо разрушает Шульц одну из основ нашего жалкого бытия – единство личности. Пилит Иакова в тексте на части, как фокусник-шарлатан – красавицу в волшебном ящике.
«В обеденный час я вхожу в городе в ресторан, в беспорядочный хаос и гомон клиентов. И кого же я вижу в центре зала за столом, заставленным тарелками? Отца. Все взоры обращены к нему, а он, поблескивая бриллиантовой булавкой в галстуке, неестественно оживленный, расчувствовавшийся до умиления, аффектированно поворачивается во все стороны, ведя многословный разговор с целым залом одновременно. С наигранной лихостью, на которую я не могу смотреть без величайшей тревоги, он заказывает все новые и новые кушанья, и они уже загромоздили весь стол. С наслаждением чревоугодника он поглядывает на них, хотя не управился еще и с первым блюдом. Причмокивая, жуя и разговаривая одновременно, он мимикой, жестами выражает наивысшее удовлетворение этим пиршеством, следит обожающим взглядом за паном Адасем, кельнером, бросая ему с влюбленной улыбкой все новые заказы. И когда кельнер, помахивая салфеткой, бежит исполнять их, отец умоляющим жестом обращается к присутствующим, беря их в свидетели неотразимых чар этого Ганимеда.
– Бесценный юноша! – зажмуривая глаза, восклицает он с блаженной улыбкой. – Ангельской красоты! Признайтесь, господа, он очарователен!