Он не пошевелился, держа ее кулаки в плену. Она наклонилась над ним, с трудом балансируя на коленях, и в ее глазах отразилось понимание столь шаткого положения.

— Если попытаетесь вырваться, потеряете равновесие, — предупредил Люк нарочито беспечным тоном.

— Вы так же обращаетесь со всеми своими последователями? — возмутилась она.

— Но вы же не принадлежите к моим последователям. Так ведь? — Он решил, что не хочет ждать. Легонько потянул, и она повалилась на него в путанице рук, ног и мягких маленьких грудей.

Несколько мгновений Рэчел лежала совершенно неподвижно. Если бы перестала думать о том, в каком положении оказалась, то почувствовала бы его возбуждение. Только вот какой была бы реакция?

Запыхавшаяся, шокированная, она была так близко, что он мог прижаться губами к ее рту, и она ничего бы не успела понять. Он ощущал ее вибрирующий жар и злость. Чувствовал ее страх. Ему никогда не приходило в голову, что женский страх может быть эротичным.

Он не шевелился, обдумывая эту мысль. Она боится его. Боится секса с ним. Неудивительно, что он находит этот страх таким заманчивым.

— Оставь, — прошептал он низко и убедительно, — прекрати бороться со мной. Прекрати бороться с собой.

Неуверенность затуманила ее глаза. В следующий момент она отползла в сторону, и Люк неохотно отпустил ее. Достойная награда стоит ожидания, напомнил он себе. А он уже начинал думать, что Рэчел Коннери будет воистину достойной наградой.

Ее запах оставался на его пальцах, и ему захотелось укусить ее. Однако он откинулся назад намеренно, раздражающе непринужденно.

— Вы не выиграете.

Рэчел прислонилась к стене, таращась на него, как загнанный в угол зверек. Удачное сравнение. Но она все еще готова была драться.

— Думаете, мне следует сдаться? Забыть о двенадцати с половиной миллионах долларов, вернуться в Нью-Йорк и жить дальше?

— Это единственная причина, по которой вы здесь? — мягко полюбопытствовал он. — Деньги? Я думал, вы ищете свою мать.

Последней каплей это не стало, но… В разгневанных глазах заблестели непролитые слезы, рот дрогнул.

Но тут же затвердел.

— Ублюдок, — выплюнула она.

— Точно. Самый настоящий. — Он получил от нее достаточно для одной ночи, поэтому поднялся на ноги со своей обычной плавной грацией, возвышаясь над ней в тусклом свете. Она не была крупной женщиной и в этой позе, съежившись у стены, выглядела обманчиво хрупкой.

С хрупкими женщинами он, как правило, был добр и нежен. Лелеял тех, кто страдал от пустоты и потери смысла жизни, наполнял их безмятежным, несексуальным утешением, которое успокаивало и исцеляло.

С Рэчел Коннери он хотел лишь одного: бередить рану, чтобы она истекала кровью.

Люк взглянул на нее, на тонкие, четко очерченные линии лица, худое тело. Он знал, как мало она весит, и это беспокоило его.

— Вы мало едите, — сказал он вдруг.

Она не ждала этой реплики и вздрогнула.

— Мне не нравится здешняя пища.

— Держу пари, вы мало едите и в четырехзвездном ресторане.

— Не понимаю, вам-то что.

Он и сам не понимал, но ему отчего-то было не все равно. Ну почему она не такая же, как другие, спокойная и нетребовательная?

Да, для этой женщины простые ответы не годились, с ней не проходило ни блаженное приятие, ни неприятие. Она не могла примириться с собой и со своим прошлым, и он не собирался ей помогать. Пусть сделает все сама.

И примирится она со своей матерью или нет, его это не касается. Его больше интересует, примирится ли она с тем, что он не откажется ни от одного пенни из двенадцати с половиной миллионов долларов, которые Стелла оставила «Фонду». И выйдет ли она из своей скорлупы гнева и настороженности настолько, чтобы позволить ему затащить ее в настоящую постель, где она сможет отзываться, реагировать, принять его глубоко в себя и…

Люк с безжалостной решительностью отсек эротические мысли.

— Вам надо поспать, — сказал он без обычной насмешливой нотки. Другие уже завозились, забормотали за дверью, услышав его. Он привык к такой жизни, к тому, что полдюжины последователей ждут, готовые броситься исполнять его малейший каприз. Привык к этому и ненавидел это. Бывали минуты, когда ему хотелось вновь оказаться в полуразвалившемся домишке в захолустном Коффинз-Гроув, штат Алабама, где на койке в пьяной отключке валяется Джексон Бардел, а из еды только коробка овсянки. Зато там некому было за ним наблюдать, некому было его обожать. Он чертовски устал от обожания.

Может, поэтому его так непреодолимо тянет к этой сердитой молодой женщине, чей взгляд неотступно буравит его. Может, ему просто нужно, чтобы кто-то ненавидел его для разнообразия. Или, может, это какая-то извращенная ностальгия по временам, когда никто не любил его.

Она тоже поднялась. Дверь в конце большой комнаты открылась, и в широком проеме вырисовались силуэты трех восторженных последовательниц. Рэчел подошла, зная, что ей ничего не грозит, зная, что он не тронет ее при свидетелях.

— Вы убили ее, не так ли? — прошептала она с абсолютной, потрясшей его уверенностью.

Рэчел не дала ему времени ответить. Знала, что не ответит. Просто повернулась и шагнула к открытой двери и ожидающим помощникам — спина прямая, шея удивительно хрупкая под коротко постриженными волосами. Он прижимался туда, к мягкому затылку, ртом… Интересно, остались ли отметины от зубов?

Они, трое, отвели Рэчел назад, в ее комнату, что-то сочувственно и заботливо бормоча. Кэтрин была среди них; лицо ее пылало, седые волосы выбились из узла. Вторая — Лиф, невозмутимая, бесстрастная. Третьим оказался мужчина, в сущности, еще юноша, с приятным, милым лицом и слабым запахом сигарет. Рэчел не курила, но запах запретного пробудил симпатию к этому похожему на ангела мальчику.

Они зажгли для нее масляную лампу, накрыли мягким одеялом и ушли, непрестанно бормоча: «Благословенна будь».

Люк почти признался. В нем очень мало от святого, даже если все ослеплены его удивительной харизмой. Он потребитель, манипулятор, и по какой-то причине не боится показать ей свою истинную натуру. Возможно, потому что знает: убеждать ее, что он такой, каким хочет казаться, бесполезно.

Черт бы его побрал, зачем ему надо было дотрагиваться до нее? Она не любила, когда до нее дотрагивались. Ей никогда к этому не привыкнуть — в детстве у нее не было никого, кто бы дотрагивался до нее с любовью, к кому можно было прижаться, кто бы обнимал ее, успокаивал и говорил, что все будет хорошо.

Прикосновения означают боль. Стыд. Вину и гнев. Она поежилась в теплой комнате, внезапно ощутив озноб, когда накатили нежеланные воспоминания. Мать, орущая в лицо, выкручивающая руку. Отчим, бледный, виноватый, молча наблюдающий за разворачивающейся мелодрамой.