рождения сына подруги. Она так к нему готовилась, ресторан дорогущий сняла, шоу клоунов, Билан к концу вечера должен был приехать – роскошное все.

Даже подарки дорогие каждому гостю в конце вечера запланировала дарить, как в голливудском фильме. В общем, дело нешуточное – один год сынуле.

Мы с ней список гостей составляли вместе. Она очень следила, чтобы все с парами были, не любит она баб-одиночек, придут – глазами по чужим мужикам шныряют.

А кто любит?

И получается, что я теперь одна из этих сразу становлюсь, вот как только правоту свою отстою, выскажу мужу, что он сволочь, что я его не любила никогда, что он не помогает, а только мешает жить, как будто нарочно все делает для того, чтобы меня взбесить – до трясучки иной раз доводит.

И все – сразу одиночка.

И на день рождения не пойду. Глупость, конечно, но я платье купила, маникюр сделала. А почему я должна от планов своих отказываться только потому, что муж скотина?

Злость еще больше разобрала, решила, что после дня рождения точно разведусь. Но потом как-то вина выпила, градус ненависти сошел на нет и снова сменился обычной апатией.

Потом какие-то «веселые старты папа мама я спортивная семья» у ребенка помешали, за честь школы наша семья боролась, Инна Иннокентьевна лично попросила, мы у нее на хорошем счету, жаль разочаровывать.

Потом его родители должны были в гости приехать, вроде неловко как-то.

Потом уже путевки куплены на море, жалко, деньги пропадут…

И снова каким-то чудодейственным способом развод откладывается всякий раз.

Чудо ведь?

Но Лизе я не могу об этом рассказывать, она считает, что у нас идеальная семья.

Вот случай с Ирой – реальное чудо.

Ирка в ночи заехала. Уставшая, только из Шереметьево.

У меня картошечка, селедка, водка. Ира кивает.

– Все хочу, говорит, только водки побольше. День, говорит, сегодня немного суматошный, устала чутка.

Я киваю, понимаю ее, у меня у самой тоже – то одно, то другое.

– Прикинь, в магазин пошла – сметану просроченную подсунули. На компе буква «ц» стала западать – все прям один к одному. Ну а у тебя что?

– Ну так, – говорит, – суета как обычно.

Ирка врачом работает, трансплантологом.

Рассказывает, что только что из Сардинии прилетела. Неделю там была – устала как собака. В самолете поспать решила, а тут стюардесса по громкой связи спрашивает: «Есть ли на борту врач?»

Делать нечего, пошла в экономкласс смотреть, что случилось. А там… ужас! У женщины варикоз прорвался, кровища хлещет на весь салон, как из артерии. Пассажиры в шоке, стюардессы в ступоре.

– Ну я что? Перевязала, кровь остановила, а как приземлились – сдала ее врачам скорой, прямо к трапу подъехали. Потом на работу заехала, и вот к тебе.

А я на нее смотрю и даже водку проглотить не могу. У меня слезы в горле. Ирка не понимает, что со мной.

– Ирка, ты что, не понимаешь? Ты жизнь спасла человеку. Это же настоящее чудо.

А она кивает и отвечает:

– А знаешь, что в этом самое чудесное? Я ведь лететь не хотела. Славке сказала, что на симпозиум, а сама к Антонио на виллу закатилась. Так даже в море расслабиться не могла, меня совесть грызла – хорошо ли я поступаю, что мужу изменяю, может, надо было с ним дома остаться, на диване сидеть, пиво пить и «Игру престолов» смотреть? А видишь, оказалось – хорошо поступаю. Отлично даже. Только Славке не говори.

Да говорить не о чем. Миллион чудес вокруг! Успевай замечать.

Только вот, чтобы ребенок о них знал, мне почему-то не хочется.

Бегония

Наринэ Абгарян

Ничто не радовало Максима Георгиевича в предновогоднее утро: ни пенсия, которую повезло получить накануне за пять минут до закрытия банка, ни внезапно нормализовавшееся давление – пришлось аж три раза измерить на обеих руках (один раз сидя, дважды – лежа), чтобы убедиться, что тонометр не врет.

– Сто тридцать на восемьдесят, практически молодость, – хмуро констатировал он, убирая аппарат в ящичек тумбочки.

И даже бегонии, распустившейся пышным розовым цветом аккурат к морозам, не суждено было порадовать его.

– Нашла время! – проворчал Максим Георгиевич, переставляя ее на подоконник – поближе к скудному зимнему свету.

Завел он ее себе в мае, сразу после похорон жены. По пути с кладбища зачем-то заглянул в ларек на выходе из метро и попросил бегонию. Ехал потом семь остановок на автобусе, бережно прижимал к груди горшок с чахлым кустиком и утирал слезы насквозь промокшим носовым платком.

Анютка очень переживала, что он курит. Совестила и просила, чтобы бросил. Покупала журналы по здоровью и читала ему о вреде табака.

– Завтра брошу! – отмахивался он.

– Сколько раз ты мне это уже обещал?!

Максим Георгиевич делал виноватое лицо и, выждав некоторое время, сутулясь и кашляя в кулак, выходил на лестничную клетку, чтоб покурить в распахнутую форточку. Во дворе протекала обычная московская жизнь, соседи в квартире напротив по своему обыкновению ругались так, что слышно было через тяжелую металлическую дверь, по трубе мусоропровода с грохотом скатывался хлам. Максим Георгиевич чутко прислушивался и, если мусор падал внизу со стеклянным звоном, сокрушенно качал головой: «Что за люди, ведь сто раз просили стеклянное на помойку выносить!»

В апрельском номере «Лечебных писем» Анютка нашла статью, где обстоятельно расписывались полезные свойства бегонии.

– Тут говорится, что она очищает воздух, и потому строго рекомендуется заядлым курильщикам. Давай заведем. Чистый воздух – залог здоровья.

– Помрем хоть здоровыми, – хмыкнул Максим Георгиевич. Любовь супруги к народным рецептам казалась ему чем-то вроде причуды, и он часто подтрунивал над ней. Она не обижалась.

Бегонию он приобрел в память об Анютке, пускай будет, раз она этого так хотела. Бросать курить не собирался, смысл бросать, когда из близких остались только пожилая дворняжка Тузик, альбом с пожелтевшими семейными фотографиями и читаные-перечитаные книги, содержание которых помнишь наизусть. Ну и стопка журналов «Лечебные письма», которые рука не поднялась выкинуть.

Тузик после ухода хозяйки совсем сдал, лежал на своем коврике и молчал. Ел с большой неохотой, страдал обострением артрита. Максим Георгиевич варил каши на бульоне – себе и ему. Наложит две одинаковые порции, свою чуть подсолит, ест и нахваливает. Тузик какое-то время смотрел с жалостью, потом тоже принимался за кашу.

– Что поделаешь, – вел с ним разговор Максим Георгиевич, орудуя ложкой, – так велел ветеринар. Нужно, говорит, заинтересовать тебя едой. Вот стараюсь, как могу. Ты уж не обессудь, если что не так.

Тузик запивал кашу водой и отворачивался к стене. Тосковал по Анютке.

Максим Георгиевич приобрел хозяйственную сумку на колесиках и вывозил его во двор – подышать свежим воздухом и сходить до ветру. Сегодня пришлось в плед укутать – мороз на улице стоял сухой, хрусткий, аж дореволюционный – ни вдохнуть ни выдохнуть. Анютка бы сказала –