Органная музыка прекратилась, прихожане убрали свои псалтыри обратно в деревянные ящички на спинках предыдущих скамей и привели себя в порядок — быстрым движением одернув свитер или оправив юбку, а то и брючину, прежде чем усесться на свое место. В наступившей тишине ощущалось полное надежд ожидание. Тайлер, выйдя на середину алтаря, почувствовал, как его непреодолимо переполняет величайший восторг.

— Бог милосерден! — возгласил он жителям Вест-Эннета, и голос его был глубок и исполнен уверенности. — Он ничем нам не обязан. Мы же обязаны Ему всем.

Если сомнения по поводу Лорэн Кэски все еще продолжали тлеть в головах прихожан, то сомнений о ее муже оставалось очень мало. Он, когда орган заканчивал играть прелюдию, садился на свое место в алтаре, и от всей его крупной фигуры в черном облачении исходило что-то сильное и открытое. То, что в те первые годы его служения чувствовали прихожане, входя в церковь, было ощущение теплоты, а теплота в Вест-Эннете вовсе не была чем-то таким, что просто росло на деревьях. Поймите — внутренние области севера Новой Англии, с их коротким жарким летом и долгими темными зимами, у поколений за поколениями воспитывали такой образ жизни, в центре которого была необходимость выживать. Ребенку, упавшему на скользкой дороге или ударившемуся подбородком о дверцу машины, скорее всего, сказали бы: «Сожми зубы и терпи», даже когда — как это случилось с Тоби Данлопом — один зуб проткнул губу и торчал кончиком наружу. Визит к доктору не потребовался. «Ничего, выживешь!» — пообещали ему, и он выжил, сохранив маленький белый шрам, который он никогда никому не показывал, кроме своей первой девушки. Если мужчины не были особенно разговорчивы, так ведь и их отцы тоже не были. Если женщины готовили еду, которая могла показаться пришельцам из других частей страны лишенной аромата и слишком простой, так ведь они привыкли готовить из того, что было доступно: куры, картошка, консервированная кукуруза. А их детям не разрешалось у зубного врача пользоваться новокаином, если нужно было высверливать дупло в зубе. И это вовсе не было проявлением бессердечия, это было убеждение, что жизнь есть борьба и характер следует закалять на каждом шагу пути.

И жизнь действительно была борьбой. Лед в Вест-Эннете всю зиму лежал такой толстый, что его приходилось скалывать и убирать с крылечек и ступенек и с ветровых стекол, обматывать колеса машин цепями, чтобы тихонько доползти по покрытой заледеневшим снегом дороге хотя бы до продуктового магазина. Часто в зимние месяцы семьи обогревали только одну или две комнаты в доме: газовые печи отказывались работать, а дровяная печь требовала поленьев, за которыми нужно было спускаться в подвал или ходить в сарай. Многие дома стояли далеко друг от друга, пешком не дойти, и изолированность была очень тяжела для пожилых людей, матерей с маленькими детьми, тяжела на самом деле практически для всех. Жители приходили в церковь не столько потому, что верили — это их долг, а просто потому, что это давало им возможность выйти из дому, красиво одеться, услышать хоть малую толику местных новостей. Пребывание в церкви на проповеди преподобного Смита требовало сжать зубы и набраться терпения, и многие мужчины не были на это способны. Довольно часто в те времена мужчины оставались дома, возвращаясь туда после того, как высадят у церкви жену и детишек.

Но Тайлер Кэски — это было что-то совершенно другое. Он не читал свои проповеди по бумажке, он, по-видимому, даже не заглядывал в записи, и прихожане могли смотреть в его открытое лицо в то время, как он обращался к ним, и казалось, что черты его то и дело озаряются светом.

— Давайте будем любить Бога и восхищаться Им, — говорил он, и было видно, что он совершенно искренен, — давайте любить и восхищаться нашими матерями и отцами, нашими детьми. Будем восхищаться заснеженными деревьями на холмах, каменными стенами, возведенными сильными людьми, маленькой птичкой гаичкой,[25]которая храбро переносит нашу зиму, и малиновкой, которая каждую весну возвращается сюда. Давайте возносить хвалу. Давайте возлюбим Господа нашего Христа!

Мысль, что он подвергает себя риску, вызывая сильное чувство привязанности у членов своей паствы, была чужда Тайлеру, хотя посещаемость церкви резко возросла: прихожане стремились посидеть в атмосфере его искренней теплоты; Тайлер не признавал, что во всем этом может таиться опасность. Когда в выходные на какой-то неделе он посетил Джорджа Этвуда, своего профессора в Теологической семинарии Брокмортона, и рассказал ему о волнении и восторге, которые испытывал на своей новой работе, старый профессор выслушал его и сказал только: «Это напоминает мне о замечании императора Хирохито, сделанном им одному из помощников: „Плоды победы сыплются в наши рты слишком быстро“». Тайлер, возвращаясь в машине домой, подумал: может, старому профессору горько оттого, что он стар и его собственный энтузиазм угас?

Теперь он вспомнил об этом воскресным утром, застегивая новую рубашку. Грозовые облака надвинулись ночью на город, и октябрьские дни, с их ясным небом и сверканием солнечных лучей, уступили место проливному дождю. В окно кабинета Тайлеру было видно, как дождь бьет по садовым кирпичам с такой силой, что отскакивает снова вверх, капли взрываются, словно водяные пули.

Он сунул проповедь в папку и через прихожую прошел на кухню.

Маргарет Кэски, чистившая картошку, сказала, что сегодня она не пойдет в церковь — останется с малышкой и приготовит обед, но Кэтрин-Эстелле нужно надеть сапожки и отправиться в дошкольную группу воскресной школы.

— Ты ведь не хочешь испортить свои новые туфельки, которые тетя Белл тебе купила, хотя, должна сказать, ты уже сильно их исцарапала, судя по тому, как они выглядят.

Девочка понимала, что бабушка ее не любит. Сидя рядом с отцом на переднем сиденье, перед ветровым стеклом, по которому — флип-флип — ползали стеклоочистители, а пониже перед ней торчали ее собственные ноги в красных сапожках, она думала о том, знает ли про это и ее папа. Она повернулась к нему и посмотрела пристально.

— Что, моя девочка, тебе опять надо выбросить все печенье наружу?

В прошлый четверг он забрал Кэтрин из кабинета медсестры, не повидавшись с миссис Ингерсолл, и с тех пор она казалась вполне здоровой. Он позволил ей остаться в пятницу дома, и Кэтрин, сидя у него в кабинете, раскрашивала картинки, тихонько, чтобы не мешать отцу читать. Потом они поехали покататься и вернулись домой затемно: девочка заснула в машине, склонив голову набок.

А сейчас она разок пнула сапожками воздух, и лицо ее залил румянец. Ей вспомнилось, как Марта Уотсон крикнула: «Кэтти Кэски стошнило и это воняет!» — и все дети стали зажимать носы.

— Кэтрин? — Папа положил свою большую ладонь ей на колено и легонько его сжал.

Это заставило ее рассмеяться — это ощущение, что золотая волшебная палочка описывает восхитительную загогулину внутри ее коленки. И когда через несколько мгновений папа убрал руку, потеря была настолько же ужасной, насколько коленка чувствовала себя счастливой.