С крыши крыльца свисали сосульки величиной с мужскую руку от плеча до локтя. Легкий снегопад, начавшийся еще на рассвете, уже делал весь мир белее, уже обновлял поверхности всего вокруг, так что и сосульки, и снег кругом обрели легкий голубовато-серый оттенок.

— Тыквочка, — произнес священник и поднял дочь на руки. Она обвила его шею обеими руками, но повернулась посмотреть вместе с ним на дом.

— Все кончилось, — сказала Кэтрин.

Он поцеловал ее в щеку, а она спрятала лицо у отца на шее. И Тайлеру подумалось, что все замечательно: знакомый детский запах дочери, спутанные волосы у нее на затылке, замолкший дом, нагие стволы берез вокруг, снег на его лице… Замечательно!

Для читающего эту книгу вполне естественно заинтересоваться, а как же сама писательница верует, раз она пишет о человеке, чье стремление — служить Господу? Возможно, на такой вопрос не так уж трудно ответить, однако для меня — поскольку я не теолог (хотя, я думаю, стать теологом было бы очень интересно) — это достаточно трудная задача. Мне недостает детального знания особого языка, чтобы описать мои собственные религиозные убеждения. Которые, словно крупные гладкие камни, передвигаются, порою резко, когда я дотрагиваюсь до них, разглядывая их под разными углами, всегда стараясь, чтобы лишайники цинизма или сентиментальности не помешали мне их ясно видеть.

Я — рассказчица. Вот настоящий ответ. Рассказывая мои истории, я интересуюсь — как интересовался Тайлер Кэски — тем, как человек проживает свою жизнь. И вообще, важно ли, как он живет? Подходим ли мы к жизни, как подходил к ней Тайлер, с вопросом, как лучше служить любви, или мы подходим к ней с каким-то другим главным вопросом, не существенно — сами мы его поставили или он дан нам религиозным наставлением, — большинство из нас все равно чувствуют разочарование из-за того, насколько несовершенно мы любим; мы все равно поражаемся последствиям наших действий, мы часто оказываемся в тупике, пытаясь провести четкую грань между добром и злом.

Тупик — так, пожалуй, и следует определить мое подлинное положение. Мое дело как рассказчицы не в том, чтобы давать ответы, но в том, чтобы ставить вопросы таким образом, каким читатель сам их еще не ставил; описывать в иной, чем он сам, манере, что это значит — стремиться к тому, к чему мы стремимся, или терпеть неудачу, когда мы ее терпим, или надеяться так, как мы надеемся.

Тайлер думает, что обладает лучшей системой убеждений, которая проведет его через жизненные испытания. Однако, столкнувшись с реальностью — со страданиями своей жены, — он совершает поступок, выходящий за пределы его системы религиозных взглядов. Мне хотелось представить это читателю таким образом, чтобы он сам мог почувствовать, вместе с Тайлером, сложность и многогранность жизни, ту ее запутанность, в которой нам приходится существовать.

Я не считаю, что как рассказчица я должна выносить суждения о тех людях, чью жизнь я создаю в своем воображении и описываю, однако надеюсь, что читатель вполне способен составить собственное мнение о поступках моих героев — что, собственно, от него и требуется. Книга, когда она закончена, принадлежит читателю, и каждый читатель привносит в нее свой собственный жизненный опыт: книга должна оказаться достаточно емкой, чтобы вместить в себя все эти различные отклики. И в самом деле, книга должна быть иной для каждого человека, взявшегося ее читать. Тем не менее в ней должно существовать некое ядро достоверности, эмоциональная струя, некое истинное и всеобщее чувство. К тому времени, как герои книги появятся на опубликованных страницах, писатель должен успеть узнать о них очень многое: кто они, почему поступают так, а не иначе, не то читатель не сможет ими заинтересоваться. Мое дело — писать и издавать истории о людях, которые воспринимаются как абсолютно реальные.

В книге «Пребудь со мной» Чарли Остин был жестоко травмирован тем, что ему пришлось увидеть и пережить на Филиппинах во время Второй мировой войны. Эту травму он несет в одиночестве, не находя понимания у горожан Вест-Эннета. Время и место действия всегда играют огромную роль в истории персонажа книги. Если бы Чарли был в армии во время войны во Вьетнаме, он получил бы диагноз своего состояния: посттравматическое нервное расстройство. Вероятно, он смог бы даже обсудить это с кем-нибудь. Но в сельском районе штата Мэн в 1950-е годы — притом кем он был, в какое историческое время и в каком месте — он страдает в одиночестве, и, разумеется, эти страдания сказываются на всех аспектах его жизни.

Несчастья Чарли отчасти связаны с тогдашним представлением о мужском достоинстве — представлением, которое меняется вместе с изменениями в культуре и с течением времени. Тайлер Кэски тоже бьется (может быть, не в такой яростной форме) над тем, как сохранить собственное «я» и свое мужское достоинство, которого, как ему представляется, это «я» требует. То, что он оказался лидером городского сообщества, осложняет его борьбу. Как он продолжает служить Богу и своему приходу, одновременно пытаясь — отчаянно и скрытно — сохранить цельность своей разносторонней личности? Мысль о крайне необычном поведении Тайлера во время его кульминационной проповеди пришла мне в голову, когда его история еще только развивалась. Я поняла, что такая минута открытой ранимости существенна для того, чтобы его история достигла своей цели, чтобы она «сработала». Эта сцена показалась мне единственно возможной и честной реакцией такого человека на все более мучительную и эмоционально угнетающую ситуацию, в которой он оказался. Только обнажившись донага и к тому же публично, мог Тайлер обрести возможность измениться и повзрослеть; то же относится и к его конгрегации и, в частности, к Чарли.

Я рассказываю истории, потому что жизнь зачаровывает меня, ставит в тупик, заинтриговывает, порождает во мне благоговейный трепет. И когда я пишу о мире — естественном, человеческом мире, — я переживаю эти чувства так, что они приносят мне и радость, и печаль, и это ставит меня лицом к лицу с тем, что, как я убеждена, кроется за тайной нашего существования. Мне остается лишь надеяться, что читателя не просто развлекут истории, которые я рассказываю, но что они заставят его считаться с его собственным ощущением тайны и благоговейного трепета.

Рассказывая истории и читая их, мы обретаем возможность понять что-то о нас самих, да и о других людях, которых мы, может быть, и знали, но не знали, что мы их знаем. И мы можем на какой-то момент задуматься над таким вопросом: хотя все наши индивидуальные истории разнятся, нет ли в конечном счете между нами больше сходства, чем различий?