– Разве? – окрысился Хотен. Однако, опомнившись, тут же поклонился. – Конечно, тебе лучше знать, господине отче митрополите…

– Разумеется, мне лучше знать. Иди, читай, и чтобы не смел больше меня беспокоить без спросу. Князь Изяслав дал тебе только три дня, говоришь? Читай спокойно, я уговорю его не торопить тебя. Молиться можешь дома, от посещений служб божиих тебя избавляю. А теперь исчезни.

Не в лучшем настроении возвращался Хотен в княжеский дворец. А тут и очередная неприятность: дворцовый сторож не пустил его в калитку, заявив невежливо, что знать не знает такого боярина, да и все дружинники сейчас за столом, ужинают в гриднице.

– Да что ж ты, олух царя небесного, меня тут заморозить хочешь? – взревел Хотен – и вдруг осекся. Мороз уж не кусался, как еще вчера, и снег не хрустел под ногами, а по доскам забора, там, где падал на них свет от факела сторожа, темнели черные пятна сырости.

В конце концов удалось вызвать к калитке Радко. Кивнув Хотену, старый децкий, дожевывая, приказал сторожу снять сперва шлем, а затем войлочный подшлемник, после чего наградил его увесистым подзатыльником, пояснив, не торопясь:

– Дитенком как-то вышел я во двор по нужде вечером, и не один, а с отцом моим покойным, потому что сам боялся темноты во дворе. И видим: летит по небу большой и хвостатый огненный змей. Тогда батюшка отвесил мне по затылку, как вот я тебе, и сказал: «Уж теперь-то, Радко, ты сего змея запомнишь!» А тебе запомнить придется его вот, нового боярина господина твоего, великого князя Изяслава Мстиславовича.

– Нечего руки распускать, не большие вы оба бояре, – проворчал сторож, наклонившись за выпавшим из рук шлемом. – Бояре верхом ездят, а не на своих ногах по городу бегают.

Хотен отмахнулся от него, отвел Радко в угол двора, к самой, судя по густым лошадиным запахам, конюшне, зашептал:

– Прости, боярин, что оторвал тебя от стола, однако предстоит нам новое совместное дело, к тому же весьма тайное. Не стану я теперь тебя морозить, тайну открывая, только попрошу: распорядись там, чтобы мне еду и питье с поварни через Хмыря передавали, пока не поедем мы с тобою в посольство. Светиться в гриднице мне теперь не с руки.

– О чем речь! А денежное ли дело? – громким шепотом осведомился старый децкий. И, не дождавшись ответа: – Утро вечера мудренее, посол. А вот твоего Хмыря я вздрючу сегодня же вечером!

Так началось всенощное бдение Хотена, отнюдь не жалевшего князевых свечей. Самолюбие в нем взыграло, и отважился он самолично проверить, не решил ли и в самом деле старый князь Владимир поведать свою тайну первыми буквами выписанных в его книге стихов из псалмов. Может быть, и не все стихи из «Псалтыри» сумел грамотей распознать, однако, из упрямства не приняв этого во внимание, усердно выписывал первые буквы на воске. Закончив, перекрестился и прочитал: «ВВНВПВИИЯВПВПВИИЯПВ». Пробовал поделить на слова и так, и эдак, переписывал и стирал все «В», пробовал читать с конца наперед – только ничего не выходило, кроме сущей бессмыслицы…

Уже ударили колокола к заутрене, когда забылся Хотен неспокойным сном. Проснулся поздним утром, обнаружил завтрак на столе, перекусил, уже весь мыслями в книге… Понемногу он вчитался и действительно, сумел, как и хотел того отец митрополит, заглянуть в душу покойного великого князя. Было вначале ему при этом неловко, будто подсматривал он сквозь щель в чужую горницу, ведь великий князь Владимир Мономах писал вовсе не для него, Хотена Незамайковича, а для своих сыновей. Успокаивал себя тем, что если уж написана книга, то едва ли есть смысл в запретах читать ее всем, кому попадет в руки. Старый князь уверенно писал о себе, говорил «я», «меня», будто на исповеди или рассказывая за столом занятную историю из своей долгой жизни, и постепенно Хотен поймал себя на двойственном чувстве: с одной стороны, пишущий вроде бы принуждал читателя думать, как он, и подражать себе, а с другой, написанное вызывало иногда и отталкивание, желание с пишущим поспорить. И поразился Хотен диву дивному: великий князь Владимир Мономах давно истлел в своем мраморном гробу, стоящем в Софии Киевской, а с кусков телячьей кожи, испещренной темно-коричневыми значками, говорит, будто живой…

Да, покойный князь начинал с изложения своего собственного христианства, сокращенного и облегченного, а Хотену близкого уже тем, что не пугал он загробными муками. Учит князь Владимир своих сыновей, что заслужить милость Божию не трудно и не требуется для этого ни отшельничества, ни в чернецы идти, ни даже голода в посты. Постигни умом и сердцем величие Господа и всевластие Его, творца всего обилия земных овощей и животных, созданных на потребу человеку, да покайся искренне в своих грехах. Ибо грехи, накопившиеся за день, можно избыть ночным земным поклоном да молитвой. Не знаешь длинных молитв, не беда, повторяй самую короткую, Иисусову, «Господи, помилуй», особенно когда едешь куда верхом, а поговорить о чем-нибудь дельном не с кем. Тогда уж лучше «Господи, помилуй» твердить, чем думать в пути о всякой чепухе. Вторая заповедь – помогать убогим, нищим, сиротам, третья – никого не убивать, разве что на войне. Удерживаться нужно от пустых клятв, не присягать по-пустому, а уже если кому или в чем поцеловал крест, то держаться своего слова.

Все это только для князей и годится, для простого человека мало в том учении толку: где уж ему убогим помогать, если он сам убог… Что же касается глубины богословской, то Хотен только улыбнулся, представив себе, как поиздевался бы над столь легким путем в царствие небесное покойный его отец духовный, схимник Феоктист. Да и более осторожный отец митрополит Клим не оставил бы тут камня на камне, пожелай о том заговорить. А вот и о земных делах уже вписано, об имении, ближе к нашему делу: все, что ты, Господь, нам дал, «не наше, но Твое, поручил его Ты нам на мало дней. И в земли не хороните, то для нас великий грех». Что? Как сие разуметь? Старый князь хочет сказать, что сокровища даны ему временно, а принадлежат они Богу, и тут же запрещает прятать их в земле. Понять его можно: зарыть клад в землю, это для язычника отдать его на хранение великой Матери-Сырой-Земле – а уж она в воле и вернуть сокровище тебе в урочное время, и поглотить, приняв его как жертву себе. Поэтому зарывать клад в землю и есть великий грех для христианина.

Однако как этот запрет совместить с тем, что старый князь сам схоронил в земле клад для потомков? Может быть, свой клад он спрятал в озере? Отпадает, потому что внуку Мономах говорил о сидящих у клада мертвых сторожах, да вообще у князя Изяслава не было сомнений в том, что клад именно закопан… А что, если в этом запрете как раз и спрятано указание? Как в языческом пожелании охотнику «Ни пуха ни пера!», когда, наоборот, желают, чтобы добыл птицу… Попробовать, что ли, прочитать сзади наперед? Как оно там точно? Ага, вот: «И в земли не хороните, то ны есть великъ грехъ». Немало потрудился Хотен, пока на воске не вырисовалось: «ХЕРГЪКИЛЕВЬТСЕЫНОТЕТИНОРОХЕНИЛМЕЗВИ». Начало заставило читателя усмехнуться, а во всем остальном Хотен только что и сумел найти, что «лев» да «инорох» (единорог?). Не дай бог, если это и есть указание на место, где зарыт клад! Ведь придется искать церковь или терем, украшенные этими двумя изображениями, а кто разрешит под ними копать?