Леонардо определенно писал горностая с натуры. Миланские меховщики часто привозили горностаев; не только их мех, но и сами они вошли в моду, поэтому их нередко держали в качестве домашних животных. Известно, что и Чечилия имела у себя пару этих модных животных.

Портрет сразу же заинтриговал публику, приковал к себе пристальное внимание. Начавшиеся пересуды делали свое дело. Основываясь не столько на внешности модели, сколько на движении ее души, утверждали, что художник восхваляет всякого рода соблазн.

В Милане для Леонардо как для художника этот портрет явился тем же, чем во Флоренции около 1470 года — портрет Джиневры Бенчи. И хотя громкой славы, о которой мечтал Леонардо, портрет ему не принес, он послужил пропуском к герцогскому двору. Леонардо поручили организацию придворных праздников. В этом он сумел сполна проявить особенности своей натуры, потрясающе жизнерадостной, щедро наделенной талантом создавать вокруг себя обстановку праздника, буквально излучающей радость. Ничто не удавалось ему лучше, чем доставлять удовольствие сразу многим. И здесь, трудясь над созданием неосязаемого творения коллективной радости, он проявил себя новатором, до того ярким, что успех не заставил себя ждать. Более того, успех был настолько ошеломительным, что организация придворных праздников стала специальностью Леонардо — на всю его оставшуюся жизнь.

Чтобы иметь средства к существованию в период между двумя постановками праздничной феерии, Леонардо вынужден быть открыть мастерскую с учениками и помощниками, которая, по примеру мастерской Верроккьо, виделась ему многопрофильной. Это должно было обеспечивать ей предпринимательский успех. Леонардо нравилась роль хозяина мастерской. Он проявлял большое терпение, требуя от своих учеников, чтобы те усваивали основы мастерства последовательно и серьезно. Он не позволял молодежи, не достигшей двадцати лет, прикасаться к кистям и краскам, разрешая им работать только граверным резцом. Говорят, что множество молодых людей, собранных в его мастерской, обеспечили ей славу и престиж. И здесь Леонардо окружил себя толпой красивой шумной молодежи. Его первые биографы, его современники, которых с большим основанием можно было бы назвать агиографами, имели склонность петь ему дифирамбы. К тому времени уже вошло в привычку говорить о Леонардо только в превосходных степенях.

У него было мало учеников, и ни один из них, пройдя его школу, не стал великим художником. Все они лишь подражали ему, не обладая его новаторским потенциалом. Подражание в живописи допустимо лишь на стадии ученичества. Сам же он был не таков. Чем бы он ни занимался, за что бы ни брался, им всегда двигало любопытство. Знать и понимать — его девиз. Так, в конце 1480-х годов он опять принимается за анатомические исследования. Его вклад в эту область, прогресс, которому он способствовал своей деятельностью, существенно превышают его достижения в других сферах научного поиска. Он исследовал и зарисовывал строение человеческого тела с научной добросовестностью и неведомой доселе точностью. И в этом он проявил себя новатором.

Анатом

Нужно было обладать смелостью и непоколебимым упорством, чтобы заниматься этими исследованиями, тогда еще несколько подозрительными в доктринальном плане, да к тому же еще требующими слишком малоприятных манипуляций с дурно пахнущими трупами при отсутствии какой-либо системы замораживания. При этом Леонардо проявил готовность применять метод конкретного исследования для верификации данных, содержащихся в трудах античных ученых — Галена, Гиппократа, Аристотеля. Их труды считались непререкаемым авторитетом для всех медицинских школ. Леонардо подверг их практической проверке. Что же касается современных ему врачей, то они, открыто не выступая против его исследований, все же считали эти «отвратительные манипуляции» совершенно бесполезными для своей науки. Традиционалисты тогда рассматривали анатомические исследования как неуместное, а в ряде случаев и скандальное любопытство, аргументируя свою позицию тем, что человек сотворен по образу и подобию Божию, поэтому предосудительно пытаться исследовать его строение, как если бы речь шла о каком-то механическом устройстве.

В 1489 году Леонардо исполнилось тридцать семь лет. Он занимается исследованием человеческого черепа, рассматривая его в качестве универсального символа конечности земного бытия. Он изучает череп под различными углами зрения — в профиль, в разрезе, вид сверху, создавая исключительно изящные, великолепно растушеванные рисунки, верность передачи в которых находится на грани фантастики. Одна из целей, которые Леонардо ставит перед собой, — определить точное местоположение души. Он полагает, что с помощью конкретного и объективного анализа, лучшим инструментом которого являются его рисунки, можно проникнуть в самые глубинные тайны духа. Перед глазами встает картина того, как Леонардо, склонившись над черепной коробкой, рассуждает вслух: «Если существует этот „здравый смысл“, то должна быть возможность определить место его положения; если душа существует, то она, скорее всего, помещается здесь…» Вера в магическое переплетается со скептицизмом ученого. Анатомия открывает для него целый мир. Он упоен научным поиском; его любопытство только сильнее разгорается и он составляет для себя план дальнейших исследований, способный повергнуть в изумление:

Неутолимая жажда знаний не знает пределов. Попытка найти ответ на один вопрос тут же ставит перед Леонардо другую проблему. Анатомия служит для него мостиком, ведущим к другим дисциплинам, которые он сопоставляет друг с другом, чтобы показать, что все они являются частью единого целого. Анатомия служит для него как живописца пробным камнем, являясь вместе с тем и средством его естественно-научных исследований. Так он на деле воплощает теорию неогуманистов о философской живописи, хотя в душе и не разделяет ее.

Любовь, влечение, зависимость?

«22 июля 1490 года, Джакомо прибыл, чтобы жить у меня; день святой Марии-Магдалены. Ему десять лет».

Действительно, некий Капротти да Орено, весьма малокультурный и к тому же очень злой человек, в тот день доверил Леонардо своего десятилетнего сына Джанджакомо, чтобы тот прислуживал ему в мастерской.[24] Как и все, Леонардо был поражен яркой красотой мальчика, его ангельским профилем, длинными светлыми вьющимися волосами, каскадом спадавшими ему на плечи. Воистину светоносная красота.

Однако ангел вскоре обратился в сущего демона. Отсюда и его прозвище — Салаи или Салаино, то есть дьявол или дьяволенок. Не испытывая ни малейшей благодарности по отношению к тому, кто сытно его кормил и одевал в новую дорогую одежду, Салаи крал деньги из кошелька Леонардо, который отмечал факт кражи и сумму похищенного в особой записной книжке, ставшей для него сборником сетований по поводу поведения мальчика, именуемого не иначе как «вор, лжец, упрямец, обжора…». Этот любимчик Леонардо не упускал случая навредить его мастерской всеми мыслимыми способами.