— Я понял, куда вы клоните. Нет, психоанализа я не признаю.

— Воля ваша, но вы могли бы сами об этом задуматься.

— Да о чем задуматься, боже милостивый?

— О ваших отношениях с женщинами.

— О каких отношениях? С какими женщинами?

— Только не говорите мне, что вы… Нет!

— Что — нет?

— Неужели вы…?

— Ну что, что?

— …девственник?

— Разумеется.

— Не может быть.

— Очень даже может.

— Ни с женщиной, ни с мужчиной?

— Я похож на пидора?

— Напрасно вы обижаетесь, среди гомосексуалистов тоже встречаются выдающиеся люди.

— Не смешите меня. Вы приводите аргумент вроде «честными бывают даже сутенеры» — как будто есть противоречие между понятиями «гомосексуалист» и «выдающийся». Нет, меня возмущает другое — почему вы отказываетесь верить в мою девственность?

— Поставьте себя на мое место!

— Как вы себе мыслите меня на вашем месте?

— Это… это не укладывается в голове! В ваших романах вы пишете о сексе как специалист… как энтомолог.

— Я магистр мастурбации.

— Достаточно ли одной мастурбации, чтобы так досконально изучить вопросы плоти?

— Зачем вы делаете вид, будто читали меня?

— Послушайте, для этого не обязательно было вас читать, всем известно, что ваше имя прочно связано с контекстом самой откровенной и изощренной сексуальности.

— Надо же! А я и не знал.

— Недавно мне даже попалась диссертация на тему «Приапизм в творчестве Таха через синтаксис его прозы».

— Забавно. Темы диссертаций вообще меня смешат и умиляют: до чего трогательны эти школяры, пыжатся, чтобы быть «как большие», и пишут чушь под замысловатыми заглавиями, за которыми кроется банальнейшее содержание, — так в ресторанах, претендующих на изысканность, заказав блюдо со звучным названием, получаешь обыкновенное яйцо под майонезом.

— Само собой разумеется, господин Тах, если вы не хотите, я об этом не упомяну.

— Отчего же? Это неинтересно?

— Напротив, более чем интересно. Но мне бы не хотелось выдавать вашу тайну.

— Это не тайна.

— Почему же вы никогда об этом не говорили?

— А кому бы я мог сказать? Не с мясником же беседовать о моей девственности.

— Естественно, но с газетчиками тоже не стоит.

— Почему? Девственность запрещена законом?

— Это все-таки ваша частная жизнь, нечто глубоко интимное…

— А все предыдущие вопросы, иезуитская ваша душа, разве не касались моей частной жизни? До сих пор вы почему-то не были так щепетильны. Нечего строить из себя целку (как нельзя более уместное выражение, заметьте), со мной эти номера не проходят.

— Вы не правы. Бестактность тоже имеет пределы. Журналист бестактен по определению — это его профессия, — но он знает, что есть вещи, которых касаться нельзя.

— Вы заговорили о себе в третьем лице?

— Я говорю от имени всех журналистов.

— Ну конечно, взыграло кастовое сознание, это свойственно трусам. А я вам отвечаю от своего имени, ни на кого не оглядываясь и не ссылаясь, кроме себя самого. И я говорю вам, что не стану загонять себя в ваши рамки и буду сам решать, что в моей частной жизни тайна, а что нет. На мою девственность мне глубоко плевать — делайте с ней что хотите.

— Господин Тах, мне кажется, что вы не вполне сознаете, чем вам грозит это откровение: вы будете чувствовать себя оплеванным, вывалянным в грязи…

— Позвольте, молодой человек, теперь я задам вам вопрос: вы дурак или мазохист?

— Почему вы спрашиваете?

— Потому что если вы не дурак и не мазохист, то я вас просто не понимаю. Вам преподносят на блюдечке сенсацию, дарят ее великодушно и бескорыстно — а вы, вместо того чтобы вцепиться в нее мертвой хваткой, как подобает уважающему себя стервятнику, высасываете из пальца проблему и разводите китайские церемонии. Вы сильно рискуете, если будете продолжать в том же духе. Мое терпение не безгранично, я могу и отобрать у вас эту сенсацию — не для того, чтобы оградить мою священную и неприкосновенную частную жизнь, а просто вам назло. Имейте в виду, мои порывы великодушия проходят быстро, особенно если меня раздражают, так что не теряйтесь, берите, пока дают. Могли бы, кстати, и поблагодарить, не каждый день Нобелевский лауреат дарит вам свою девственность, правда?

— Я вам бесконечно благодарен, господин Тах.

— Вот так-то. Подхалимов вроде вас я просто обожаю.

— Но вы же сами сказали, чтобы я…

— Ну и что? Вы не обязаны делать все, что я скажу.

— Ладно. Вернемся к предыдущему вопросу. В свете последнего откровения я, кажется, понимаю причину вашего женоненавистничества.

— Да ну?

— Да. Обида на женщин проистекает из вашей девственности, не так ли?

— Я не вижу связи.

— Ну как же! Вы ненавидите женщин, потому что ни одна не захотела иметь с вами дело.

Писатель расхохотался. Его пухлые плечи заколыхались от смеха.

— Блестяще! До чего же вы забавны, мой друг.

— Должен ли я понимать, что вы опровергаете мое объяснение?

— По-моему, ваше объяснение само себя опровергает. Путать причину и следствие — это конек журналистов, но вы, право, всех перещеголяли. Так все поставили с ног на голову — с ума сойти! Вы говорите, что я ненавижу женщин, потому что ни одна не захотела иметь со мной дело, когда это я не захотел иметь дело ни с одной, по той простой причине, что я их ненавижу. Двойной перевертыш — браво, у вас талант!

— Вы хотите убедить меня, что ненавидите их априори, без причины? Этого не может быть.

— Назовите мне что-нибудь из еды, что вы не любите.

— Вообще-то ската, но…

— Чем же вас обидел бедный скат?

— Скат меня ничем не обидел, он просто невкусный.

— Ну вот, наконец-то мы друг друга поняли. Женщины меня тоже ничем не обидели, просто я их терпеть не могу.

— Все же, господин Тах, это нельзя сравнивать. Что бы вы сказали, вздумай я сравнить вас с телячьим языком?

— Я был бы польщен: это объедение.

— А если серьезно?

— Я всегда серьезен. И это весьма прискорбно для вас, молодой человек, потому что, не будь я так серьезен, может быть, и не заметил бы, что наша беседа не в меру затянулась и что вы не заслуживаете такой щедрости с моей стороны.

— Почему же я ее не заслуживаю?