− Нравится тебе Танька? – Тамара дымит в окно, но кухню всё равно наполняет едкий запах её крепких сигарет.

Сашка прирастает к стулу.

− Это вы к чему спрашиваете? У вас на меня какие-то планы? – контратакует он.

Тамара хохочет и звеняще кашляет.

− Дурень ты малолетний! Ты хоть знаешь, сколько мне лет?

− Семьдесят четыре, – не унимается Сашка.

− Ща запущу бокалом по лбу – снова Таньку звать будем на перевязку!.. Семьдесят четыре! Ну хам! Ладно, проехали. Давай ещё, что ли, по одной! Сань, прости старую училку! Я же прямая, как бронетранспортёр! – она возвращается к столу, хватает бутылку и сама наливает почти по полбокала, – В Питере пить или как?

Они оба выпивают до дна. Тамара думает о том, что у неё мог бы быть сын примерно Сашкиного возраста и тогда бы она, наверное, только и думала, как бы его женить. А так нет сына – и думать об этом не надо. Как в той песне: “Если у вас нету тёти…” Сашке кажется, что его сейчас просветили насквозь и что ещё пара бокалов – и Тамара вывалит ему про кулинарные способности его жены.

− Значит, вы делегировали полномочия Татьяне Олеговне и хотите отсидеться в тылу?

− Ну вот ты чего меня сейчас мордой об стол? Мстишь, что ли? – Тамара снова затягивается, – Вон, борща лучше ещё возьми. Борщ-то как, удался что ль?

− Борщ что надо! – Сашка подхватывает тарелку и наливает добавки, – Настоящий…

Он снова рьяно принимается есть.

− Знаешь, что я тебе скажу, Санечка? Я тут недавно, ещё до того, как рухнуть, переходила дорогу. И прямо передо мной по зебре шла мама с коляской. Ребёнку года два, не больше. И тут из-за угла выруливает какой-то внедорожник, похожий на трактор, и проносится в двух сантиметрах от коляски. А потом ещё останавливается, оттуда высовывается рожа метр на метр и начинает материться. Я только открыла рот, чтобы ответить этому мудаку, – он даёт по газам и уезжает. А на заднем стекле красуется: “Спасибо деду за Победу!” Видел бы дед этого ублюдка!

− Я в своё время хотел написать сзади: “Любимая, спасибо за сына!” Но как-то передумал.

− Слава богу! Так ты понимаешь, этот мудак Девятого мая поедет на марш с портретом своего деда или на Пискарёвку возлагать цветы. И ещё в телевизор попадёт. И все будут думать: какой чудесный внук! Помнит и войну, и своего деда-фронтовика не забывает…

Пока Тамара тушит сигарету, Сашка доедает борщ.

− А у вас кто воевал?

− И отец, и дед. И дядьки оба. А матушка в совхозе вкалывала за Охтой. Там, где сейчас Ржевка – Пороховые. Капусту сажали, картошку. Городские у Эрмитажа и Исаакиевского, а они там, на полях, и всё в город, всё в город, себе – почти ничего… Она девчонкой ещё совсем была. Ей одиннадцать только исполнилось, когда война началась. – у Тамары дрожит голос, и, словно пытаясь скрыть это, она тут же начинает кашлять.

− Вы тоже коренная?

− Кореннее некуда! Я родилась на Охте. Правобережная я. Вот и живу всю жизнь на правом берегу…

− На Пискарёвку ездили в детстве?

− А то! Каждый год. И сейчас стараюсь ездить. Только не в сам День Победы, когда там яблоку упасть негде, а на следующий или, наоборот, накануне. Пискарёвка – тоже моя планета, мой Правый берег…

Иногда Тамара меняла матёрый холостяцкий слэнг на что-то возвышенное, даже немного поэтическое, как будто после отборного тяжёлого рока вдруг включили медленную балладу. Сашка хорошо представлял её лет тридцать назад, на острие исторического слома, на битом щербатом поребрике, с гитарой в руках, где-нибудь на той же Охте, на Пискарёвке, на соседней Богословке, в этом культовом рокерском месте, или в неуютных дворах у Финляндского вокзала, где формировалось её правобережное мировоззрение.

− А чем вам левый берег не угодил?

− Терпеть не могу! – отрезает Тамара, – Нет, ну, то есть, центр – это само собой, куда ж без него? А вот всё, что южнее Обводного, – Купчино, Автово, Юго-Запад… Брр!

− У меня прабабка говорила: это не я в город пришла, это он сам ко мне пришёл… Всю жизнь в деревне и прожила, хотя по паспорту была – ленинградка. Блокадница…

Несколько мгновений они молчат, словно каждый высадился на свой берег, тронул ногами свою планету, впрочем, у планет этих – общая галактика, продуваемая сырым атлантическим ветром, пронизанная сосновыми корнями. Тишину нарушает Тамара.

− Мне иногда так стыдно перед блокадниками, что я готова броситься в окно вниз головой…

− За “спасибо деду?..”

− За георгиевские ленточки чуть ли не в ноздрях, за пилотки на этих пигалицах, которые снимают себя на телефон и выкладывают в интернет, за эти, как их, блядь… инсталляции в виде бидонов и кусков блокадного хлеба, за семейные фотосессии “в стиле Великой Отечественной”. Уж на что я не любила совок, но при совке такого ублюдства не было!

− Тогда ветеранов было больше. Кто бы посмел при них хлеб с бидоном в школу таскать?

Тамара машет рукой, затем тянется к бутылке и закупоривает её.

− Хватит, пожалуй. Тебе особенно. А то и на ощупь дорогу не найдёшь.

− Находил и не раз…

− Ну, ты уж тут не геройствуй. А то прав лишат – кто мне будет продукты возить? – она опять хрипло хохочет и кашляет.

− У меня всё схвачено. Я же бандюган! – он тоже хохочет, быдловато и развязно. Алкоголь уже немного затуманил его взгляд.

− А что я потом Таньке скажу?

Сашка чувствует, что краснеет с головы до пальцев на ногах.

− Скажете: не вписался в поворот. Не обессудь.

− Убери-ка бутыль, а то вон Юрка тебя уже осуждает! – она кивает на портрет Шевчука, взирающего со стены, будто лютеранский пастор.

− Сыграйте-ка мне что-нибудь на гитаре. На посошок.

− Ишь ты, на посошок! – кряхтит Тамара, – Гитара-то в комнате зачехлена, родимая. Ну, тащи сюда, что ль…

Несмотря на то, что она заядлая курильщица, голос у неё – совсем не хриплый. Тягучий, густой, отчасти напоминающий голос Арбениной. Оказывается, им отлично петь не только Арбенину, но и Шевчука и даже Цоя.

− Пока Витька курит, – ехидно говорит Тамара и ударяет по струнам.

Сашка снова видит её бойкой ленинградской девчонкой, вскидывающей гитару на плечо, вскакивающей на мотоцикл, мчащейся по широким проспектам Охты, по трамвайным путям, по набережным Правого берега, через Большеохтинский мост под его ажурными арками.

− Вы в музыкалку ходили? – спрашивает Сашка, собираясь вставать из-за стола.

− Какая там музыкалка! Самоучка я…

− А я вот ходил. Правда, всего пару лет. Мне бабуля говорила: учись, потом