а рядом – коробки с её дневниками. Вот уже больше двух недель Сусанна ходит вокруг них, не решаясь спрятать обратно в глубины шкафа. Но и снова погружаться во всё это, вчитываться в крупный скачущий почерк и проваливаться то в свои семь, то в восемь, то в восемнадцать нет сил. Она сбегает на кухню, где варится рыбный суп: кусочки белой и красной рыбы, заботливо вычищенные от костей, нарезанная картошка, ярко-оранжевые ломтики моркови…

“Калакейтто”, – говорила Катри, – “Тётя Пихла варила такой Калакейтто, на который вся деревня сбегалась. Но где я сейчас возьму красную рыбу? Спасибо, что белая есть…”

Это уже, наверное, пятидесятый год. Сусанне шестнадцать. Она только что вернулась из школы и застала мать на кухне, где снова – шумно, дымно и жарко, на улице – теплынь.

“А у неё что, было полной красной рыбы?” – безразлично спросила Сусанна, чтобы поддержать разговор. Их отношения с матерью не то чтобы наладились, но устаканились. Катри относилась к дочери примерно как к соседке, с которой, по возможности, нужно жить мирно.

“Пфф”, – фыркнула Катри, – “И красная, и белая, и какая хочешь. У нас в Ино половина были рыбаки. А в соседней Лаутаранте – вообще поголовно. И корабелы.

Катри стояла у плиты и мешала суп. Запах варёной рыбы заполнил всю кухню и уже проник в коридор. Появилась соседка Женя, которая недавно вышла замуж и пыталась вновь обжить пространство, покалеченное и опустошённое.

“Здравствуй, Женечка!” – произнесла Катри куда ласковее, чем обычно говорила с дочерью.

В ответ Женя лишь кивнула и не произнесла ни слова, пока варила что-то своё. Последние несколько лет она почти не говорила.

“Наконец-то весна!”, – вздохнула Катри, – “В этом году апрель был такой холодный!..”

Сусанна тоже замолчала, предоставив матери возможность побыть в главной роли.

“Когда-то я каждую весну ездила в Ино”, – Катри зачерпнула ложку супа и хлебнула, – “Иногда даже два раза, но в начале мая – обязательно… Дядя Мика ходил рыбачить и всегда возвращался с полной лодкой рыбы – красной, белой, какой угодно… Я несколько раз просилась пойти с ним, но он никогда меня не брал. Он вообще не брал женщин, считал, что им не место в море. Тётя Пихла была уверена, что однажды он не вернётся, но он всегда возвращался. Море было спокойное, неглубокое, в хорошую погоду был виден противоположный берег… Хотя иногда бывали и штормы, но они быстро заканчивались. Дядя Мика был ещё совсем молодой. Они с тётей Пихлой только поженились, и, когда родилась Лина, люльку выставляли на улицу, и она спала по полдня… Лина младше меня на пять лет, Лассе – на семь. Его потом клали в ту же самую люльку…”

Сусанна слушала, облокотившись о кухонный косяк. В открытую форточку доносились гудки машин, стук трамвайных колёс, чей-то смех. Женечка по-прежнему медленно помешивала своё варево, не проронив ни слова. Где-то километрах в пятидесяти отсюда на берег набегали волны моря, и среди сосен стояла деревенька Ино, разорённая и вновь заселённая, и местные рыбаки, наверное, всё так же отвязывали свои лодки и уходили рыбачить. Неужели бывает так много рыбы – полные лодки? Неужели её можно просто снять с крючка и потрошить, чистить, а потом приготовить Калакейтто? Как же так – не стоять в очереди, не караулить, когда будет завоз, не радоваться тому, что тебе достался неплохой кусок?

“Дом был большой, на первом этаже жила бабушка Сату. Тогда она была ещё довольно бодрая: доила коров и коз, ходила стирать на речку, а потом развешивала бельё во дворе на длинную-длинную верёвку. Её старшая дочь, тётя Эмилия, жила на соседней улице. Когда она приходила со своим большим семейством – дядей Ханну и тремя сыновьями – Арви, Вели и Мартти, мы с парнями бегали между развешанными простынями, за что бабушка драла нам уши… Тогда у неё ещё были силы, хотя она уже была больна. У нас в роду рак передаётся по наследству…”

Слушая, Сусанна тонула в обилии имён, не всегда понимая, кто есть кто, но при этом чётко видела большой двухэтажный дом на прочном фундаменте, верёвку, протянутую через весь двор, белые полотна простыней, чуть колышущиеся на ветру. Несколько детских фигурок, мелькающих между ними, и властную седую старуху, стоящую на крыльце, словно капитан на мостике, словно дракон, охраняющий вход в свою просторную пещеру.

Суп начинает кипеть, и куски рыбы бултыхаются в нём, будто живые рыбины. Сусанна выныривает в свои восемьдесят шесть и, наскоро помешав созревающий калакейтто, добавляет сливки, а затем принимается за зелень: нарезает зелёный лук мелкими ровными колечками, яркими, словно изумруды, берётся за укроп… Вообще-то Катри никогда не клала в этот суп укроп, но Сусанна как-то привыкла. Это был русский калакейтто, взращенный сначала у Литейного, а теперь вот – на Комендани. С улицы через приоткрытую створку окна потягивает, и занавеска чуть колышется. И вдруг Сусанна явно ощущает прохладный, рыбный запах моря. Оно шуршит вон там, за лесом, спокойное, неглубокое, на его противоположном берегу видны новостройки Юго-Запада. Когда дует юго-западный ветер, Комендань начинает пахнуть морем. Выйдешь на балкон – и будто хочешь увидеть лодки, полные рыбы. Сусанна дорезает зелень, высыпает в бурлящий суп и снова проваливается ровно на семьдесят лет назад, в свои шестнадцать, в дымную неуютную кухню, где Катри с Женечкой за соседними плитами колдуют каждая над своей кастрюлей.

“Последний раз я была в Ино летом семнадцатого”, – Катри чиркает спичкой и закуривает, – “В тот год в Петрограде были сплошные стачки, но царя ещё не скинули. Мама отвезла меня в Ино и вернулась в город, а я прожила у тёти Пихлы почти всё лето. Мама приезжала почти каждые выходные, и тётя Пихла с бабушкой уговаривали её уехать из Петрограда насовсем, но она не хотела ни в какую… Потому что другого Pietari у неё не было…”

Катри сняла с плиты суп и поставила на стол. Дымящаяся кастрюля распространяла по кухне, а потом и по всей квартире, запах варёной рыбы, и Сусанне казалось, будто под окнами плещется море. Женечка по-прежнему что-то мешала в своей кастрюльке. Сусанна и ей пыталась найти место в Ино. Например, где-нибудь в молочной лавке, среди бидонов с молоком… Или среди бутылок? В чём продавали молоко в довоенной Финляндии? Или в деревенской школе, между добротными деревянными партами, у чёрной доски, на которой выведены длинные слова с двойными гласными, с двумя точками над буквой "а". Ведь Женечка когда-то была учительницей. А ещё