отец сурово бы его пожурил. Он знает, что на меня можно рассчитывать, хотя и мне очень тяжело. Мои управляющие и арендаторы плохо расплачиваются. Денег нет, а счетов предостаточно.

Опалинский положил на стол бумагу, объясняя её тихим шёпотом. Бона вложила её за пояс платья… короткая аудиенция закончилась.

В окна смотрел сквозь занавески всё более светлый день, колокола в соборе звали на утреннее богослужение, в замке слышно было ржание и топот коней, грохот повозок, крики слуг.

Марина пришла забрать уже не нужный свет, а на пороге очень смиренно появился кланяющийся до земли шляхтич, невзрачно одетый по старой моде. Руку, в которой он держал шапку, он так вытянул, что чуть ли не подметал ею пол.

Когда поднял потом бритую голову, не смея подойти ближе, – лицо оказалось загорелым, усатым, с правильными чертами, но отмеченное энергией. Он по-латыни поздоровался с королевой. Был это Станислав Фальчевский, наместник тогдашнего Кременца, который держала королева.

Он приехал с деньгами и рапортом. Первые он вчера уже отдал в казну, другой собирался сложить устно.

Поэтому он начал с сетований. Нигде и никогда трудней идти не могло, как у Фальшевского в Кременце. Все ему там мешали: мещане, евреи, соседи, духовенство. Он терпел одни поражения, не мог предотвратить потерь, едва живой уже, защищая интересы своей пани, он пришёл, чтобы обелить себя и просить о помощи, о королевских письмах, о большей власти и т. п.

Всю эту речь королева выслушала спокойно, не показывая, что её это очень волнует. Она поглядывала то на Фальчевского, который налегал на риторику, то на пол, а когда, наконец, исчерпавшись, он закончил, начала задавать вопросы.

Нужно было удивляться той памяти, с какой расспрашивала Бона о состоянии своих кременецких имений, и пан Станислав, слушая, нё раз проводил рукой по лбу, потому что на нём был пот.

Королева помнила обо всем: о мостах, о мельницах, прудах, о своих корчмах, о шинках, о мельчайших хозяйских деталях. Фальчевский с трудом на всё мог ответить и не раз сбивался.

Последовали приказы и распоряжения, которым равно можно было удивляться, такие были разумные и рассчитанные, чтобы улучшить состояние владения.

На разные просьбы и жалобы отдельных людей она отвечала в основном отказом. Фальчевский не мог выхлопотать много. Королева также уже не имела времени на более длительное с ним совещание, за второй дверью её ждали дочки, которые пришли к матери с утренним приветствием, а приближался час, когда Бона навещала старого короля.

* * *

Тише, спокойней было в комнатах, которые занимал Сигизмунд. Около Боны неустанно кипела жизнь, там всё казалось рассчитанным, чтобы престарелому пану не нарушить желанный покой.

Там везде видна была спешка, здесь – расчётливая медлительность. С начинающимся днём придворные, урядники, слуги и те, которые могли в первую очередь понадобиться королю, были на своих местах.

Духовенство в большом числе вместе со светскими панами составляли двор. Страдающий от боли в суставах, ломки в костях, уставший от долгих битв жизни, король был отяжелешим и равнодушным, молчаливым и печальным.

Очень редко и то на короткое мгновение бледная улыбка оживляла его пасмурное лицо. Уже в молодости она имела суровое выражение, которое с возрастом и страданием стала почти грозной, хотя натура была мягкая и добрая.

Никогда Сигизмунд не имел ни красноречия Ольбрахта, ни живости характера кардинала, теперь слово выходило из его уст с трудом, короткое и редко более весёлое.

Он подчинялся Боне, потому что уже не чувствовал в себе сил для борьбы с нею, а итальянка доходила даже до безумия, если находила сопротивление… и падала на пол, крича, чтобы настоять на своём. Вид королевы теперь также производил на него неприятное впечатление. Он знал, что она ему никогда не принесёт ничего хорошего, только выговоры, упрёки, требования или сетования на людей, которых он считал своими лучшими приятелями.

С опаской он ждал её прихода – и шелест её платья ещё более чёрной тучей облачал его мрачное лицо.

Сколько бы раз он сильней не захворал, Бона обезоруживала его необычайной заботой о его здоровье. Тогда она ночами не отходила от его кровати, сама подавала ему лекарства и еду, никакой силой оторвать её от него было нельзя.

Король вставал поздно и читал с капелланом обычные молитвы, после которых приходили лекари осматривать ноги, спрашивая, как провёл ночь… и приносили утреннюю полевку и завтрак.

Король сидел ещё за столом, на котором стояла посуда с остатками еды, когда Бона, одетая в чёрное, с закрытым вуалью лицом, показалась на пороге.

Её приход всегда был знаком для службы и двора, чтобы удалилсь и не появлялись, пока не позовут. Часто этот утренний разговор, поначалу тихий, постепенно всё более громкий, перерастал в такой крикливый и резкий, что придворные боялись за пана, потому что после каждого он должен был отболеть и часами сидел, как мёртвый, онемелый и молчаливый.

Предыдущего дня король с королевой плохо расстались, Бона делала мужу выговоры, повышала голос, металась, сжимала кулаки, хваталась за волосы, молчаливый король глядел на неё и иногда бормотал: “Глупая” (Fatua). Все упреки касались женитьбы на Елизавете, которой Бона не хотела, король остался при своём. Вечером короля схватили боли в ногах и суставах, но он запретил сообщать об этом Боне; его осматривал обычный лекарь, поляк Блонский.

Поэтому и в этот день можно было ожидать бури, взрыва, возобновления борьбы, хотя она королеву уже ни к чему привести не могла, потому что последний договор в Вене был заключён и на будущую весну назначили дату прибытия молодой государыни. Зная неукротимое сопротивление Боны, король со смирением ждал нового нападения. Он сидел пасмурный, холодно, сурово поглядел на входящую и не спешил с ней здороваться.

В комнате, кроме короля, находился один его старый слуга, Лула Скотницкий, который помнил ещё счастливые времена Барбары Заполии, первой супруги Сигизмунда, и капеллан Сломка. Оба они немедленно вышли в ближайшую дверь. Супруги остались одни.

Старик ожидал уже какого-нибудь едкого слова, когда, повторно взглянув на королеву, заметил на её лице известное ему вынужденное спокойствие, которое, по правде говоря, не обещало ничего хорошего, но обеспечивало временное затишье.

Долгая совместная жизнь с этой женщиной научила Сигизмунда всему её военному коварству, стратегическим манёврам. Когда не могла осуществить то, что намечала, королева принимала эту униженную физиономию проигравшей, – и хотя это давалась ей с трудом и никого, собственно, обмануть не могло, означало, что она решила выждать.

В том состоянии тела и духа, в котором находился король, и этот временный отдых