Ледяной пот выступил у него на лбу, зубы словно тисками стиснуло, все вокруг завертелось, глаза накрыло черной пеленой. Он повалился на колени.

Еще немного Ле Маю царапал ногтями пол… а после замер навеки.

В то самое время, когда злополучный Ле Маю испустил дух (как раз тогда, когда впервые в жизни готов был подержать в руках целую тысячу экю), граф де Монклар вошел в комнату, где неподвижно лежал на кровати преподобный Игнасио Лойола.

При виде Монклара в его потускневших глазах сверкнула радость. Монах был вне опасности и сам знал, что не умрет. Но ненависть его к Лантене от этого не угасла.

— Отче, — сказал Монклар, присев у изголовья Лойолы, — я решился. Ваши наставления, ваши мудрые суждения вдохновили меня. Я хочу вступить в святой орден, основанный вами ради вящей славы Господа нашего Иисуса Христа и блага святой церкви…

— Хорошо, сын мой! — выдохнул Лойола.

— Итак, я уйду от мира, оставлю двор, где всюду ложь и коварство. Быть может, в монастыре я обрету наконец мир! Я хочу как можно скорей туда поступить…

— Нет! — покачал головой Лойола.

— Что вы сказали, отче?

— Я сказал, вам не надобно идти в монастырь.

— Но вы же сами внушили мне эту мысль!

— Нимало! Мысль вступить в наш орден — да, но не уйти в монастырь. Вам надобно остаться при дворе.

Лойола перевел дух.

— Сын мой, — продолжал он, — есть два пути служить Богу и Церкви. Первый — торный. Его избирают сердца робкие, что ищут убежища в Боге, а не идут в мир сражаться во имя Его. Они идут в монастырь и живут там спокойненько, иногда они бывают святыми, но всегда — трусами.

Лойола говорил без всякого воодушевления, но в голосе его, хоть и ослабленном болезнью, звучал необычайный напор.

— Другой же путь, — продолжал он, — приличен душам сильным, умам закаленным, сердцам бестрепетным. Монах, сын мой, — это воин, воин Христов! Коль славно это звание! И этот путь, граф, оставаться среди мирской жизни, жить в глазах света так, словно и не давал никаких обетов, а между тем все дела, все помыслы, всю крепость, все разумение направлять к единой цели — ко славе Господа и к преуспеянию Церкви Его…

— Однако, отче, — заметил Монклар, — этим путем идут все добрые христиане, если имеют сильную веру.

— Вы не поняли меня. Я говорю о человеке высшего разума, который остается мирянином и весь вверяется Церкви…

Лойола немного помолчал и вдруг спросил:

— А понимаете ли вы, сын мой, что такое Церковь?

— Церковь, отче? Это собрание верных, это стадо, которое пасут наши пастыри, над пастырями же стоят епископы, над ними кардиналы, а над ними, в самой близости от Бога, тот, чьи стопы стоят на земле, а митра касается неба — Пресвятой отец!

— Вы правы отчасти. Такова Церковь для простецов — для стада, как вы сказали. Но вы-то, граф, не простец. Да, Церковь — это то, что вы описали, но есть еще нечто выше пастырей, выше епископов, кардиналов и самого папы.

— Что же это, отче? — спросил Монклар.

— Это мы! — ответил Лойола.

— Мы?

— Да, мы, рыцари Пресвятой Богородицы, орден Иисусов — орден священный, могущественный, перед которым уже склонили чело короли, императоры и сам папа. Я говорю «Церковь» — подразумеваю Орден.

Монклар склонил голову.

— Я словно ослеплен сиянием, отче, — проговорил он дрожащим голосом. — Да, только теперь я понял, на какой великий подвиг борьбы вы пошли!

Лойола улыбнулся.

Суровый дух великого прево, непреклонный перед малыми, жесткий, недоступный жалости, гнулся по воле монаха.

— Я приму ваши обеты, сын мой. Как только буду в силах, выслушаю вашу исповедь, затем познакомлю с уставом ордена, и вы станете его членом. Но эти обеты, как я сказал, останутся тайными. Для всех, даже для самого короля, для всего мира, кроме меня, вы останетесь просто великим прево короля Франциска. Для меня же вы будете членом общества Иисуса — избранным членом, Богом клянусь, сын мой!

— Что же я буду должен делать, чтобы достойно служить Церкви, то есть тому могущественному обществу, в которое я вступлю?

— Я посмотрел на вас, сын мой. Я увидел вашу истинную веру, ваш высокий ум, и предназначил для вас одну из самых трудных, самых опасных, но и самых славных задач. Вы будете в числе наших отборных солдат, посланных к врагу.

— К врагу! — негромко повторил Монклар.

— Я поручаю вам наблюдение за королем Франции.

И монах, уверенный в своей власти, добавил:

— Более всего я желаю знать королевские мысли.

— Насчет чего, отче?

— Всего, сын мой. Но по ходу дела я буду давать вам знать, на что вы особо должны будете направить свою проницательность. А покуда примечайте все, что делает, все, что говорит король, его самые простые поступки, самые незначительные по видимости мысли могут иметь для меня величайшую важность. Для меня — то есть, хотел я сказать, для блага Церкви и для славы Христовой… Послушайте, хотите ли, чтобы я дал вам совет?

— Скажите, отче.

— Итак, каждый вечер, вернувшись домой, запирайтесь в кабинете и записывайте все, что видели и слышали днем. Ведь нет надобности говорить вам, то, что относится к королю, относится и к менее важным вельможам. Словом, пишите историю французского двора. Если вы будете заниматься этим несложным трудом каждый вечер, то наверняка не упустите ни одной подробности…

Монклар безмолвствовал.

— Подумайте еще, сын мой, — поспешно сказал Лойола. — Когда вы почувствуете, что принадлежите Господу — через неделю, через месяц, если хотите, — тогда и сообщите мне.

— Отче, — сказал Монклар, — когда благословите приступить?

— Сей же час, сын мой, — важно ответил Лойола. — А исповедь за всю жизнь я у вас приму, когда вам будет угодно.

— Тотчас же! — воскликнул Монклар.

— Извольте, — сказал Лойола.

Монклар преклонил колени…

* * *

Когда Монклар закончил исповедь и поднялся, лицо его было мрачнее прежнего.

— Обеты вы принесете, когда я смогу пойти в какой-нибудь храм, — сказал Лойола. — Но с этой минуты вы наш, сын мой. Я произнес над вашей главой великие и грозные слова, посвящающие вас Господу. Отныне, предав меня, вы предадите самого Бога!

Несколько минут прошло в торжественном молчанье.

Лойола как будто хотел, чтобы Монклар весь проникся теми грозными словами, что произнес сейчас монах.

Монклар же, окончательно приняв на себе свою мерзкую роль, оставался спокоен. Он думал только, что отныне могущественней самого французского короля.

Наконец Лойола заговорил: