— Жилет, подожди… наконец-то! Ты моя! А это письмо! Это ты его принес, сатана! Шлюха, отравительница, умри!

Через несколько минут король был одет. На пояс он повесил большой кинжал без ножен.

На звуки из спальни вошел Бассиньяк, воздел к небу руки и с мольбой произнес:

— Государь! Государь!

— Молчи! Я желаю пойти в башню.

Он сделал несколько шагов и без сил упал в кресло. От яростного ругательства камердинер содрогнулся.

— Что случилось? — спросили разом несколько голосов.

Во главе вошедших была Диана де Пуатье — настороженная, все примечавшая…

— В башню! — грозно сказал король. — Отнесите меня в башню!

— Должно исполнить желание Его Величества! — воскликнула Диана.

По ее знаку четыре сильных лакея подхватили кресло и понесли короля, который разом утих. Перед дверью комнаты в башне он нашел силы подняться и обратился к тем, кто следовал за ним:

— Никому не входить! Под страхом смерти! То, что здесь произойдет, — только мое дело…

Лакеи с придворными попятились.

Король вошел и запер дверь на ключ…

* * *

Тогда, увидев, как Франциск I вошел в комнату в башне, Диана де Пуатье поспешила в покои дофина Генриха, битком набитые людьми, и, в порыве необычайного дерзновения изменив освященную формулу, торжествующим голосом воскликнула:

— Господа, король сейчас умрет… Да здравствует король!

И огромная толпа царедворцев, склонившись перед мертвенно-бледным дофином, в исступлении закричала:

— Да здравствует король!

* * *

Там Франциск I сразу же схватился за кинжал. Он шел ощупью в полутьме — искал ее… Это длилось всего минуту — и вот уже ароматы любви разбудили в нем бурю вожделения. Растерянный, в бреду, словно унесенный вихрем предсмертного сновидения, он узнал постель — большую, широкую, алтарь любви…

И он увидел ее! Она была обнажена. Она была роскошна, трепетно дышала, протягивая к нему руки…

И он отбросил кинжал… сорвал с себя одежду…

Она подскочила к нему, помогла ему — и они покатились на постель в яростном объятьи, полностью завоевав друг друга, позабыв свою ненависть, позабыв, что носят в себе заразу, не замечая те язвы — мерзкие цветы зла, — что уже открывались у них на губах и грудях!

Хриплые вздохи наполнили комнату невнятным шумом смерти и наслаждения… их зловонные дыхания смешались…

* * *

Звонили колокола. Проходил час за часом. Ночь была темна. Огня они не зажигали. Франциск стонал и всхлипывал в последнем пароксизме… Мадлен притронулась к нему: его конечности окоченели. Она поняла, что он сейчас умрет.

И тогда в обоих страсть угасла, унесенная ледяным дуновением смерти. И жить в них осталась только ненависть неизведанной глубины…

Она плашмя легла на него, словно желая задушить своей ужасной лаской. Трепещущее горло было подставлено поцелую умирающего любовника.

— Любимый, любимый, — прохрипела она, — полюби меня еще! Еще!

Тогда он в инфернальном видении своей агонии увидел женщину, лежащую на нем… ее горло перед своими губами…

Последним усилием умирающего он распахнул огромную пасть и свирепо, с душераздирающим воплем сладострастия, злобы и смерти вонзил клыки в белоснежное горло.

Фонтан крови затопил их. Она издала слабый вздох и застыла мертвая.

Безумные глаза Франциска I смотрели не ее труп. Взрыв смеха сорвался с его окровавленных губ, он обхватил ее обеими руками. Все это продолжалось не более секунды — а потом от усилия, потраченного на этот смех и это смертное объятие, он тоже застыл в вечном покое утешительницы-смерти.