жена пить отказалась. Тощий мужичонка ушел, довольно похохатывая, а они потом, вспоминая об этом случае, всегда смеялись и долго еще называли дочку старшиной.

Жили они в ту пору на окраине города, на тихой зеленой улочке, где совсем по-деревенскому цвела фиолетовым цветом картошка, желтели подсолнухи, вдоль изгородей носились босоногие ребятишки, а у калиток на вкопанных в землю скамеечках каменно восседали сумрачные старухи в темных платках. Здесь было пустынно даже днем, а по утрам в безветренную погоду бывало слышно, как на товарной станции переговариваются по радио составители поездов.

Просыпаясь на рассвете, Тихон Ильич вслушивался сперва в неясные шорохи, потрескивание, булькающее лопотанье динамика, а потом, как ему казалось, из невообразимых, сумрачных, каких-то марсианских глубин через открытое окно долетают к нему гулкие торопливые слова: «Четырехосный номер двадцать одна тысяча девятьсот сорок три тире восемь тысяч двести семнадцать — на четвертый путь!.. Машинист локомотива «ОВ-семьдесят один», освободите подъездные пути к депо!..» Затем доносились отдаленные свистки, лязг буферов и перекатывающийся грохот трогающегося состава.

Жена неслышно спала рядом, лицо ее в мягком утреннем свете было стеариново-белым, спокойным, а от длинных ресниц на нижние веки ложились серые тени. Тихон Ильич не шевелился, чтобы не потревожить ее сон, смотрел, как слабо золотятся верхушки лип за окном, и в душе у него пробуждалась привычная уверенность, что впереди его ждет что-то очень хорошее и очень радостное.

Счастлив он был в то время и доволен жизнью своей, хотя жилось им трудно, да и голодно…

Дочка часто болела, и жене сначала пришлось взять академический отпуск, а там и вовсе оставить институт. Тихон Ильич постепенно примирился с этим и по назначению уехал в Хабаровск один.

Вернулся он три года спустя в тот же двухэтажный старый домишко, похожий на барак, в котором они жили на втором этаже. С работой у него все уладилось. Тихон Ильич устроился в НИИ, и вскоре ему предложили самостоятельную тему по Северному Уралу.

С тех пор он каждую весну уезжал на несколько месяцев в «поле», а по возвращении писал отчеты, обрабатывал и систематизировал собранный материал, и к началу следующего полевого сезона у Тихона Ильича не хватало обычно двух-трех недель, чтобы разделаться с текучкой и закончить кандидатскую диссертацию, над которой он корпел уже не первый год…

Перед очередной поездкой на север Тихон Ильич становился беспокойным, рассеянным, а в груди у него тревожно и сладко побаливало.

Вечерами, когда жена уходила с Людмилой Борисовной на концерт или в театр, а Светлана задерживалась в институте, он доставал из темных недр скрипучего шкафа свои полевые «доспехи», тщательно разглядывал их, прижимая к лицу то свитер, то куртку, и ему казалось, что вещи его все еще хранят в себе запахи костров, пороха, рыбы, и от этих воображаемых запахов у Тихона Ильича начинала кружиться голова и становилось горько во рту.

В такие вечера ему не работалось. Тихон Ильич часто курил и не засыпал долго, а, лежа на своей жесткой тахте, напряженно смотрел в темноту.

Он не думал тогда ни о жене, которая работала корректором в какой-то типографии, вечно была занята и жила своими, совершенно чуждыми для него заботами; ни о дочери, незаметно превратившейся из ласковой девчушки в полногрудую, коротко стриженную девицу с внимательными и слегка насмешливыми глазами, с которой он редко разговаривал и не знал о ней почти ничего…

А вспоминались ему тогда лишь прошлые поездки, пройденные маршруты, и лица проводников вспоминались, словно он видел их только вчера. Видел он и каменистые осыпи, и едва, приметные тропы, по которым пробирался когда-то с рюкзаком за спиной; и заполненные синеватым туманом распадки с торчащими из этого тумана, как из воды, острыми вершинами елок виделись ему; и деревни с черными глыбами изб; и старые гари, с каждым годом все гуще и гуще зараставшие молодыми березами и осинами; и недавние пожарища, утыканные обгорелыми, мертвыми деревьями, издали похожими на скелеты, розовый иван-чай, буйно разраставшийся на этих пожарищах, — все это видел Тихон Ильич так ясно и отчетливо, что хотелось ему в такие вечера только одного: поскорее управиться с отчетами и уехать…

У магазина Тихон Ильич долго искал по карманам мелочь, ужасаясь и страдая от мысли, что вдруг мелочи этой у него не окажется и придется объясняться с таксистом. А шофер, обернувшись к нему, выжидающе смотрел, как он торопливо роется в кошельке, и небрежно постукивал пальцами по спинке сиденья. Когда же Тихон Ильич в конце концов наскреб-таки недостающие копейки и облегченно выбрался на тротуар, шофер так резко тронул машину с места, что она даже как бы присела на задние рессоры, а колеса ее, пробуксовывая, оставили на асфальте длинные темные следы.

Тихон Ильич посмотрел на мигнувшие у поворота красные стоп-сигналы такси, поправил шляпу и, обходя широкие лужи, на которых с шорохом возникали и беззвучно лопались прозрачные пузыри, заспешил к магазину.

У входа в него громоздились разломанные упаковочные ящики, возвышались сугробы рыхлой бумаги и витых стружек, к ступенькам прилипли цветные этикетки с нерусскими надписями.

Однако в просторном салоне оказалось, чисто, светло и торжественно. С высоких окон полукругло свисали мягкие зеленоватые шторы, под потолком бледно сияли лампы дневного света, а вдоль стен, теснясь друг к другу, ровными рядами стояли поблескивающие темным лаком пианино.

Что-то великолепно-парадное и вместе с тем отчужденное было в холодном сверкании полированного дерева, в ниспадающих складках штор, в благоговейной, какой-то церковной тишине этого пустого салона, крашеные стены которого водянисто отражали лиловый свет негромко зудящих зарешеченных газовых трубок, подвешенных к потолку.

А Тихону Ильичу, как только он вошел сюда, припомнились почему-то захолустные железнодорожные станции, промозглые залы ожидания, заставленные неудобными эмпеэсовскими скамейками с высокими прямыми спинками, с пыльными фикусами в кадках, непременным бачком с кипяченой водой на табуретке в углу, с помятой алюминиевой кружкой на цепи, и как он долгими осенними ночами маялся на этих неудобных скамейках в напрасных попытках согреться и уснуть.

Он почувствовал вдруг ту бесприютную дорожную отрешенность, которая охватывала его на маленьких северных станциях, где просиживал он иногда по суткам, дожидаясь поезда и стойко перенося все невзгоды и неудобства, выпадающие на долю лесозаготовителей из степных колхозов, сезонных леспромхозовских рабочих и загулявших отпускников.

Тихон Ильич огляделся, будто рассчитывал увидеть где-нибудь повыше облупленного окошечка билетной кассы извлечение из правил проезда по железным дорогам страны, понурую очередь под ним, косо приклеенные плакаты, призывающие граждан не рисковать жизнью, но не было здесь ни облупленного окошечка, ни очереди, ни плакатов.