друг у друга, кто как мог… Сколько же горя хватить довелось! Разве забудешь, чем вытравишь из памяти хотя бы тот, последний, вечер в детдомовской кухне? Бросилось тогда на него чуть ли не все шакалье — Мороз, Генка Семенов… А директор — Мизюк, кажется? Ну да, Юрий Николаевич… Чеховский такой интеллигентишко, беспомощный, жалкий… Мямлил еще: «Дети, дети!..» Да они же, оглоеды, до смерти забить могли! Еле-еле отмахался тогда от них, за порог выскочил, вся рожа в крови… Они в тепле остались, а он побрел куда-то вон со двора, один. Мимо немецких грузовиков, мимо часовых — как только не подстрелили? — по мокрому снегу, в ненастье, в темень, в ночь…

Валентин Яковлевич глубоко вздохнул, обеими руками пригладил к затылку упавшие на лоб и глаза седеющие волосы. Сейчас он гнал от себя эти, вроде бы давным-давно бесследно сгинувшие, но внезапно восставшие перед ним из небытия, мучительные картины, за которыми, однако, брезжило что-то утоляющее, спасительной лампадкой мерцало какое-то утешение, способное возвратить ему отлетевшие мир и покой. Но что это было за утешение, понять он покуда не мог.

Может, то, как он опять в детдом пришел и никто из ребят даже не пикнул? Нет-нет, чепуха! При чем тут это?..

И Валентин Яковлевич, пугаясь и радуясь зарождающейся в нем мысли, которая все более и более крепла, умиротворяла его, снимала горечь и душевную боль, думал теперь о том, что судьба все-таки пощадила его, оградив от никчемных и тягостных встреч с бывшими детдомовцами. Ведь у каждого из них своя жизнь, и ничто их больше не связывает. Пускай и живут себе где-то там, в неизвестности… Зачем ему что-то знать о них? Для чего? Ну, увиделся бы теперь со Славкой Комовым, а дальше что? Позавидовал бы ему, что он столичный журналист? Глупости, конечно… Да мало ли этаких-то по столицам околачивается? Никто их там не знает, и никто о них никогда не вспомнит… Сошка пишущая, мелкота, массовка… Как жил Комок в неизвестности, так и помер — исчез, испарился. Нету его.

И слава богу!

Не то, быть может, действительно пришлось бы с ним встречаться, принимать дома, делать вид, что рад встрече, и под водочку перетряхивать прошлое?

Нет, брат ты мой, каждый из нас свой билетик вытащил, и обратно их не сунешь. Вот так-то. О чем тогда нам с тобой говорить? Не о чем. Разные мы с тобой люди, Комок…

А огни за окном постепенно гасли, редели, темень густела. И если бы не жиденькая цепочка притушенных фонарей вдоль умолкшего проспекта, то все вокруг давно бы покрыл ночной, осенний, непроницаемый мрак.