– Из ГПУ все твои доктора!

М-да, вместо того чтобы стрелять и действовать, он болтал. Есть такой штамп в бульварной литературе: при развязке злодей или герой начинает своему супротивнику долго и нудно объяснять, как он его вычислил, что сам понатворил и какие у него взгляды на жизнь. Удивительно, но я не раз мог убедиться, что этот литературный штамп на самом деле достаточно жизненный. В моменты развязки так хочется насладиться своим триумфом или посокрушаться неотвратимостью падения. И чем больше нервов человек вложил в дело, чем больше страстей испытывал, тем непреодолимее необходимость покрасоваться перед врагом. Это такая награда за те неимоверные усилия, которые потрачены для результата. Закон психологии, никуда не денешься. Вот и Коновод расходовал тающие время и силы на то, чтобы объяснить, как он меня вывел на чистую воду.

Он еще покуражился всласть над моим тупоумием и побахвалился своим зорким взором. Наконец решил заканчивать:

– Скажи перед смертью, чем чекисты тебя купили, Иуда?

Я лишь махнул на него рукой, нагнулся над своим походным мешком и вскинул его на плечо:

– Надоел. Я пошел, а ты выкарабкивайся сам.

– А ну замри! Стоять, я сказал! Выстрелю!

– Да стреляй. Окрестный народ на выстрелы сбежится.

Но он все же нажал на спусковой крючок.

Щелкнул боек. Еще раз.

Я только усмехнулся. Этому чекистскому трюку научили старшие товарищи, нужно было просто вовремя просечь момент, когда его стоит использовать. Наган – самое распространенное оружие. И я всегда таскаю с собой хитрые патроны, которые не воспламеняются. У меня давно возникло ощущение, что с Коноводом мы просто так не разойдемся и он что-то выкинет. Вот и подменил по случаю патроны, когда он пребывал в полузабытьи. Так что теперь он может жать на спусковой крючок до морковкиного заговенья.

– Паскуда! – истошно заорал Коновод и, разнося ботинками костер, бросился на меня, примерившись разнести мою драгоценную и умную голову рукояткой нагана.

Несмотря на ранение, двигался он очень шустро. Может, даже и имел бы шансы на успех, но только не со мной. Потому как я тоже не лыком шит и в такие спортивные игры с детства играю.

Я отскочил назад, ударившись спиной о стену. Выронил при этом мешок. Потом скользнул вправо, уклоняясь от очередного удара. И врезал супостату ладонью в грудь.

И запоздало понял, что перегнул палку.

Коновод вскрикнул. Ударом его снесло с ног. Револьвер он выронил. С трудом поднялся на колени. Посмотрел на меня изумленно. Упал всем телом в рассыпавшиеся и тлеющие во влажном сене угли. Взвыл отчаянно… Да и издох!

Я присел на колено рядом с отдергавшимся телом. Попытался нащупать биение жилки на шее. Пусто. Жизнь ушла из него. Пуля в его спине все же добралась до своей цели. Вот же черт!

Странные мысли и чувства одолели меня. Коновод был концентрированным олицетворением потустороннего остервенелого зла. Он как вурдалак из Трансильвании, который веками бродит по этой щедрой земле, умирая в одних лицах и возрождаясь в других. И пока не нашлось осинового кола, чтобы его угомонить. Ушел этот Коновод – появится другой. Так что если и было торжество от того, что раздавил очередную гадину, то слабенькое. А вот разочарование было куда сильнее. Были на него серьезные виды у ОГПУ.

На миг такая тоска накатила. Я ощутил себя бесконечно усталым и одиноким в эту тихую украинскую ночь рядом с поверженным врагом. Как я вообще подписался на это совершенно сумасшедшее задание и на дикую кровавую эпопею? Однако неисповедимы пути не только Господни, но и чертей, которые водят нас кругами и запутывают нити наших судеб. Вот и запутали так, что не распутаешь.

А началось все в областном центре в самой середине России. Был зимний темный вечер. Был старомодно обставленный кабинет в монументальном здании областного постпредства ОГПУ. И был тягостный разговор с моим искренне уважаемым и даже любимым руководителем Максимилианом Данииловичем Раскатовым…

Часть вторая. Оркестр террора

Глава 1

– Сашок, я тебя к черту в пасть посылаю, – произнес Раскатов.

Сегодня он не ревел трубным гласом, не ругался и не молотил по своему многострадальному письменному столу кулаком. Он был непривычно тих и даже, можно сказать, опечален. Таким я его видеть не привык, поэтому насторожился сразу. А когда он выложил мне расклад, тут мне и поплохело по-настоящему.

– Имеешь полное право отказаться, – вздохнул он. – Подумай до завтра. Прикинь.

– Максимильян Данилович, ну что вы, право. Когда я отказывался от чертовых пастей?

– Ну как знаешь.

Голос его дрогнул. И в нем отразилась вся гамма чувств. Относился он ко мне как к сыну. И в глубине души надеялся, что я откажусь от самоубийственного мероприятия и останусь жив. И вместе с тем опасался отказа, боялся того, что за меня придется стыдиться.

Не придется, Максимильян Данилович. Однажды встав на наш тернистый путь, ты перестаешь принадлежать своему страху, а принадлежишь только общему долгу. Иначе слякоть ты, а не человек. А я всегда стремился быть именно человеком.

Вот только Варю жалко будет, если что. Она, узнав о моей длительной командировке, сразу как-то осунулась. Сердцем чуяла, что билет может быть в один конец, как я ее ни успокаивал. Но она ведь знала, с кем связывает свою судьбу. Давно поняла принципы моей жизни и насколько близко с этой жизнью ходит смерть. Поэтому не было обычных в таких случаях женских причитаний: «Или я, или твое ЧК!» Только всплакнула тайком. Но ничего не попишешь – так надо, родная, так надо…

А дальше было все как положено по законам бюрократии. Командировочные деньги, предписание о временном откомандировании уполномоченного областного постпредства Большакова А. С. в распоряжение центрального аппарата ОГПУ. И был поезд, несущийся по бесконечным заснеженным российским просторам. Потом шумная, в сугробах Каланчевская площадь с тремя столичными вокзалами. И бюро пропусков в главном здании ОГПУ.

Там меня приняли строгие официальные товарищи. Выписали наряд на койку в ведомственной гостинице и карточки на получение продовольствия. Назначили время приема не абы у кого, а у заместителя начальника ОГПУ Иосифа Студицкого…

Окна просторного кабинета с тяжеловесной старинной мебелью в здании бывшего страхового общества «Россия» выходили в глухой двор. Хозяин кабинета был седой, в возрасте. Одет в тщательно отглаженную форму, в петлицах – четыре ромба. Был он демонстративно доброжелателен и улыбчив – эдакий добрый дедушка. Только взгляд холодный, хитроватый и оценивающий – такой профессиональный, чекистский. Привык я давно к людям с таким взглядом,