Услышав это, Мюриель взорвалась. Она заявила, что Миллисент, как и весь город, во всем видит дурное. Что плохого, если Мюриель иногда хочется развлечься? Совершенно невинно причем. Она со всей силы грохнула дверью и, выезжая со двора, смяла клумбу с каллами, явно нарочно. Миллисент целый день ходила с пятнистым от слез лицом. Но размолвка оказалась недолгой, и Мюриель вернулась – тоже в слезах, обвиняя во всем себя.

– Я вела себя как дура с самого начала, – сказала она и ушла в гостиную играть на пианино.

Миллисент уже знала, чего ждать. Когда у Мюриель только появлялся новый друг и она была счастлива, она играла грустные лирические песни, вроде «Лесных цветов». Или вот эту:

Я падаю, Джимми, падаю, таю, Кровью из сердца я истекаю. Джимми, о Джимми, как ты жесток: Как ты со мной поступить этак мог…[1]

А разочаровавшись в очередном друге, она быстро и сильно била по клавишам и пела презрительно:

Ты мастер говорить слова, Посмотрим: сила какова! Как рябчик, согнанный с гнезда, От нас побежишь ты утром![2]

Иногда Миллисент устраивала званый ужин (хотя, конечно, среди ее гостей не было ни Финнеганов, ни Несбиттов, ни Даудов). Тогда она любила приглашать и Дорри с Мюриель. Дорри помогала мыть кастрюли после ужина, а Мюриель развлекала гостей игрой на пианино.

На этот раз Миллисент устроила ужин в воскресенье и позвала англиканского священника – просила прийти после вечерни вместе с другом, который, как она слышала, у него гостит. Священник был холостой, но Мюриель давно уже поняла, что здесь ловить нечего. Ни рыба ни мясо, сказала она. Такая жалость. Миллисент священник нравился – в основном из-за голоса. Ее воспитали в лоне Англиканской церкви; позже она перешла в Объединенную церковь, к которой принадлежал Портер (по его собственным словам; в нее также ходили все важные и богатые люди города), но все равно ей нравились англиканские порядки. Вечерня, колокольный звон, торжественное – ну, насколько получится – шествие хора по проходу, с пением… Совсем не то, когда все просто вваливаются в церковь толпой и рассаживаются как попало. А лучше всего – слова богослужения. «Но ты, о Господи, помилуй нас, заблудших. Прощение и оставление грехов даруй нам. Восставь на путь правый кающихся, да сбудется реченное в Писании…»

Портер однажды сходил с ней на англиканское богослужение, и ему страшно не понравилось.

Приготовления к званому ужину были делом нешуточным. На свет появлялись камчатная скатерть, серебряный половник, черные десертные тарелки, расписанные вручную маргаритками. Скатерть надо было выгладить, серебро – начистить, и Миллисент все время боялась, что останется крохотный мазок серой полировальной пасты – на зубьях вилки, на гроздьях винограда, украшающих ободок чайника, подаренного ей на свадьбу. Все воскресенье Миллисент раздирали противоречивые чувства – наслаждение и агония, надежда и страх. Потенциальные катастрофы множились. Что, если баварский крем не застынет? (У них еще не было холодильника, и если нужно было что-нибудь охладить летом, то блюдо ставили на пол в погребе.) Что, если «ангельский бисквит» не поднимется как следует? Или поднимется, но пересохнет? Что, если сконы будут отдавать залежалой мукой или из салата выползет слизняк? К пяти часам она уже так себя накрутила, что рядом с ней на кухне никто долго не выдерживал. Мюриель пришла заранее, чтобы помочь, но сначала порезала картошку недостаточно мелко, а потом стала тереть морковь на терке и ободрала костяшки пальцев. Миллисент отругала ее, назвав бесполезной, и отправила играть на пианино.

Мюриель была одета в бирюзовый креп и пахла испанскими духами. Священника она списала со счетов, но гостя его еще не видела. Должно быть, он вдовец или холостяк, раз путешествует один. Богатый, иначе не мог бы путешествовать вообще или не поехал бы так далеко. Одни говорили, что он из Англии. Другие – что из Австралии.

Она пыталась сыграть «Половецкие пляски».

Дорри опаздывала. От этого все шло наперекосяк. Разноцветное желе пришлось унести обратно в погреб, чтобы оно не подтаяло. Сконы, которые разогревались в духовке, – вытащить, чтобы не зачерствели. Трое мужчин сидели на веранде – Миллисент собиралась сервировать ужин там, а-ля фуршет, выставив все блюда сразу, чтобы гости сами себе накладывали. Мужчины пили шипучий лимонад. Миллисент изведала всю пагубность пьянства – ее отец умер от алкоголизма, когда ей было десять лет, – и потому перед свадьбой взяла с Портера обещание, что он больше никогда не притронется к спиртному. Он, конечно, пил – бутылку он хранил в хлебном амбаре, – но когда пил, то прятался от жены, и она искренне верила, что он держит обещание. Такое часто встречалось в те годы – во всяком случае, среди фермеров: в сарае пьяница, дома трезвенник. Более того, если бы женщина не установила такое правило в семье, большинство мужчин решило бы, что с ней что-то не так.

Но Мюриель, выпорхнув на веранду – в туфлях на каблуке и в соблазнительном креповом платье, – тут же воскликнула:

– Обожаю! Джин с лимонным соком!

Она отхлебнула глоток и сказала Портеру, надув губы:

– Ну вот, ты опять! Опять забыл добавить джину!

Потом она принялась дразнить священника, спрашивая, нет ли у него в кармане фляжки спиртного. Священник был не то галантен по характеру, не то безрассуден от скуки. Он сказал, что, к сожалению, нет.

Гость поднялся, когда его представляли. Он был высокий, худой, с меланхоличным землистым лицом, покрытым складками, которые казались точно пригнанными друг к другу. Мюриель не выдала своего разочарования. Она села рядом с гостем и попыталась втянуть его в воодушевленный разговор. Она рассказала, что преподает музыку, и пренебрежительно отозвалась о местных хорах и музыкантах. Англикан она тоже не пощадила. Она щебетала с Портером и священником. Она рассказала смешную историю о том, как во время концерта в сельской школе на сцену забрела курица.

Портер загодя переделал все дела по хозяйству, вымылся и надел костюм, но все время беспокойно поглядывал в сторону скотного двора, словно вспоминая о чем-то неотложном. Одна корова громко ревела в поле, и наконец Портер извинился, встал из-за стола и пошел посмотреть, в чем дело. Оказалось, что ее теленок запутался в проволочной изгороди и умудрился сам себя удавить. Портер вернулся, снова вымыл руки и никому не сказал об этой неприятности. Он проговорил только: «Теленок запутался в изгороди». Но в уме каким-то образом связал беду с приходом гостей, необходимостью надевать парадное и есть, держа тарелку на коленях. Он решил, что все это неестественно.

– С этими коровами забот – как с детьми, – сказала Миллисент. – Вечно требуют внимания в самый неподходящий момент!

Детей она покормила раньше, и сейчас они торчали на лестнице и высовывали головы между балясин, рассматривая еду, которую женщины носили на веранду.