глаза. Голубые, светлые – такие не встречаются в Срединных землях! И пошел вперед.

– Убирайся!

По велению ведьмы на него кинулись нечистики, но северянин раскидал их, как собак бездомных.

– Пошел прочь!

А он не отступал. Вот уже совсем близко. Что сделает с нагой беззащитной девкой? Вот только Йага беззащитной не была. Весь лес за нее! Туман удавкой захлестнул молодца, тени налетели голодной стаей. А он шел, как супротив бури, шел и не останавливался! Вороны норовили выклевать бесстыжие глаза, водяницы высунули из болота прозрачные руки, вцепились в сапоги. Рьян упал… от толкнул жадные длани мертвянок, пошел дальше. Молвил бы хоть слово! Молвил бы… Кабы знал какое! Старый жрец шел так к помосту. Не глядя по сторонам, едва передвигая ноги. Шел к цели, не сворачивая.

Йаге помстился нож в кулаке проклятого. Схватит одной рукой за волосы, а второй, с ножом…

– Ни один человек больше не ступит в мой лес! – закричала она. – Ни один!

– Пусть так, – с трудом вытолкнул он из горла. – Пусть не ступит. Но я и не человек вроде.

Ведьма взмахнула руками, к которым приросла тень крыльев, страшный ветер свалил Рьяна, обернул на спину. Утопницы вцепились в рыжие вихры, потянули в трясину. Болото ожило, чавкнуло, норовя заглотить добычу. Черное, голодное! Как проклятье… Не вырваться человеку из ловушки. Человеку не вырваться, а тому, кто нынче зверь боле, чем человек, можно.

Рьян зажмурился, впервые призывая проклятье добровольно, и то с готовностью наделило мышцы силой, рвануло молодца вверх, повело к ведьме.

– Йага!

– Уйди! Уйди, пожалуйста!

Ох и страшно ей было! Никогда ведовица не хлебала большой ложкой такой ужас! Только там, на площади, возле жреца. Лес не мог справиться с непокорным северянином! Рьян стиснул ее плечи. Больно, синяки останутся. И рявкнул:

– Прости! Прости меня, слышишь?! Прости, ведьма!

А что еще сказать, когда в разуме царствует зверь? Он прижал ее к себе, тесно-тесно! Горячее тело, нагое, гибкое, желанное!

Собрал в пригоршню ее волосы, заставил запрокинуть голову и впился губами в губы. Горько! Жарко! В голове дурно, и ноги словно бы опору теряют. Йага ударила его, пнула, пихнула… А он только сильнее прижимает! Оторвался на мгновение. Не разжимая рук, не выпуская волос, до боли оттягивая пряди назад… Хотел молвить что-то. Открыл рот, вдохнул и не выдержал – снова прильнул к горячим губам.

Затрещала рубаха под вцепившимися в нее девичьими пальцами, застонал Рьян. Проклятье полилось сплошным потоком: забрать, завладеть! Мое, мое, мое! Клыки выросли заместо зубов, рыжая шерсть проступила вдоль хребта, кости затрещали… Он упал на колени, Йага едва отпрыгнуть успела, спешно попятилась. Проклятый сгорбился, вывернул суставы. И встал перед лесной госпожой не рыжий северянин, а медведь. Огромный, ревущий. Только шерсть осталась медной. Да на половину морды разрослась проплешина, словно бы горящей головней приложили. И – вот диво! – золотые кольца из ушей никуда не делись, так и висели, утопая в шерсти. Зверь поднялся на задние лапы, развернул широкую грудь, открыл пасть. Жутким был его рык! Не то рык, не то стон, не то плач. Свистящее дыхание вырывалось из ноздрей, сверкали кинжалами когти. Порвет!

Видала Йага зверя и прежде. Дважды уже довелось с ним встретиться, оба раза уцелев. Но тогда проклятье не вошло в полную силу. Тогда оставался северянин изломанным, звероподобным, но все же человеком. Пусть и с вытянутой страшной харей да когтями. Теперь Рьян сменил облик целиком. И осталась ли в нем хоть толика рассудка, того Йага не ведала. Бежать бы… На дерево влезть, нечистиков да мертвянок призвать в помощники. Но ведьма раскрыла объятия и молвила:

– Ходи сюда!

Медведь встал как вкопанный. Зарычал недоверчиво, попятился.

– Ходи, не обижу!

Глупая ведьма! Да разве можно обидеть эдакую зверюгу! Неужто голая девка опасней чудища? Зверь наклонил морду, принюхался.

– Ну же!

Осторожно переступил с лапы на лапу, оскалился и кинулся. Не дрогнула ведьма, не шелохнулась. И глазом не моргнула! А оборотень остановился в двух локтях, упал на брюхо и горестно заревел! Подполз к ней, уложил страшную харю на колени, и лесная госпожа безбоязненно запустила пальцы в рыжую шерсть.

– Больно. Знаю, милый, знаю. Не горюй, не брошу тебя.

Туман спрятал их седыми космами от хитрых ворон. Нечистики выкатились из-под прелой листвы, ткнулись влажными носами в горячий медвежий бок. Зверь закрыл глаза и боялся глубоко вдохнуть, чтобы ведьма не отняла горячих рук. Пусть продолжает перебирать шерсть, пусть чешет за ухом. Пусть хоть вечность так…

Ох не след лезть не в свое дело! За просто так эдакой бедой никого не наградят. И сила, что сделала с Рьяном подобное, так и витала вокруг него тучей. Большая сила, редкая! Не совладать… Но Йага чуяла му́ку проклятого, страх и тоску. Чуяла одиночество. Такое, что только выть и остается. Человека она, быть может, и сумела бы бросить. Знала же теперь, каковы люди. Но не зверя.

– Пойдем, милый, – ласково позвала она. – Пойдем со мной.

Медведь заворчал: хорошо ему, тепло. К чему двигаться? Так вот до весны можно и лежать. Но девка упорствовала, пришлось подчиниться. Нечистики с писком прыснули в стороны, когда он поднялся и отряхнулся. Мертвянки нырнули в трясину, когда глухо рыкнул на них: ишь, подглядывают! И только ведьма бесстрашно положила ладонь медведю на загривок и повела его туда, где в тугой клубок завивался туман.

Густая дымка висела над трясиной. Подрагивала, словно живое сердце, а в самой середке темнела. К ней дочь леса и направлялась. И не было ей дела, что под босыми стопами булькает болото, что не видать ни зги, что торчат окрест кривые коряги, ровно кости обугленные. Она шла твердо и не боялась. Она была дома. А медведь шел за нею, потому что всем своим существом знал, что на любую погибель согласен, что последний вдох отдаст и пушистым ковром ляжет, лишь бы у ее ног.

Йага остановилась и низко поклонилась, мазнув ногтями по сырому мху.

– Впусти нас, господине.

Коряги зашевелились. Медведь вздыбил шерсть, зарычал, но ведьма удержала его за ухо.

– Спокойно, милый.

Ветки поползли из трясины, сплетаясь одна с другой. До коленей поднялись, до пояса, а там и выше роста стали. Зверь озирался, но с места не двигался: не велено. Когда же черные кривые пальцы сплелись в купол, туман загустел так, что собственного носа не разглядишь. И только девичьи пальцы успокаивающе сжимали шерсть на лохматом загривке. А потом захрустел, натужно раскрываясь, бутон из черных побегов, и от яркого света нестерпимо стало