пней, вот другой прошёл по её днищу, срывая заплатки, но чиниться было негде, и мы двигались дальше, весла прогибались, на запястья стекали ручейки серого алюминиевого абразива. Это была мокрая пыль от крутящихся в руках вёсельных сочленений.

Мимо нас проходил Горицкий монастырь, что стоял на высоком холме, мы, внезапно для самих себя, пересекли реку перед носом у огромного сухогруза и долго потом бились о валуны противоположного берега, слушая невнятно-злобный крик мегафона с капитанского мостика.

Протащив лодку по мокрому деревянному жёлобу, заросшему ивняком, мы попали в канал Северо-Двинской системы, иначе называемой Екатерининской. Мы миновали все шлюзы, но у одного, разговорившись с двумя старухами-хозяйками, которым помогли убрать сено с откоса, шлюзовались персонально. Друг мой опускался в чёрную яму бревенчатого шлюза, табаня веслами.

Всё было по-домашнему. На краю шлюза бегала сумасшедшая курица, а из домика тянуло жареной картошкой.

Однажды издалека мы услышали страшный скрежет. Им был полон воздух, но ничто не указывало на его источник. Я втягивал голову в плечи, хотя бы для того, чтобы мой друг, сидящий выше, мог разглядеть что-нибудь. Но река всё петляла и петляла, пока, наконец, не открыла нам землечерпалку, похожую на сразу двух чудовищ, схватившихся в смертной схватке. Она что-то перемалывала в своих недрах, скрежетала транспортером, вздрагивала, плевалась грязной водой, и всё же - медленно удалялась за корму. Так и стих её голос.

Мы кружили в узкой протоке канала и внезапно я, сидящий на носу, увидел мальчишек в синих шортах и пилотках, копошившихся на берегу. Подплыв ближе, мы увидели, что они запасают веники. Решив показать собственную образованность и поговорить о вениках, я вступил в разговор.

- Здорово, пионеры! - заорал я.

- Сам гондон! - бодро закричали мне в ответ: - Мы - курсанты Высшего Военного Командно-строительного училища имени генерала армии Комаровского, совершаем здесь курсантский шлюпочный поход из Ленинграда в Архангельск... Мы шли по Свири, а потом пройдём вниз по Сухоне и Северной Двине, чем укрепим наши мышцы и обороноспособность страны.

Я только втянул голову в плечи.

А когда на следующий день мы вышли в озеро, военно-морские шлюпки поставили паруса, а на горизонте вместе с вспыхнувшими на солнце белыми полотнами выросли из воды стены Кирилло-Белозёрского монастыря.

Кириллов был одним из первых монастырей, которые заколачивали как гвозди в этот северный край. Москвичи укрепляли свои северные фланги. Кириллов, Ферапонтов, Воскресенский, Череповецкий, Нило-Сорская пустынь. Кирилл был учеником Сергия Радонежского, и это всё, что я о нём помнил. К восемнадцатому веку обитель совершила странное, но обычное на Руси превращение из монастыря в место тюрьмы и ссылки.

Мы чалили к его подтопленной стене свою лодку, а военно-морские курсанты давно уже исчезли, прокладывая курс своих шлюпок на банный дым из длинной чёрной трубы.

Отойдя от города, мы очутились в озерах, где стояла тишина, а вода тихо журчала о резиновое днище.

В нежно голубом небе заходило солнце, но экипаж, давая себе волю, лежал на спинах, глядя в безоблачную пустоту.

Вода затопила кусты и, покрыв отмели, изменила кривизну поверхности. Теперь мы перемещались по гребню огромной выпуклости, пока не съехали с неё в пенистый прибой Кубенского озера.

В недоступном его центре маячил крест очередного монастыря. Глядя на него, я кувыркался в волнах, надев ярко-оранжевый спасжилет. Прибой переворачивал меня, и перед глазами оказывался то озёрный горизонт, то небо с редкими тучками, то пустынный берег, где мой друг ковырял ложкой в котелке.

Когда мы достигли Вологды, небо набухло и разразился ливень. Теперь дышалось легко, и мы шли, подпрыгивая, ступая прямо в глубокие лужи.

Город резного палисада был вымыт недавним дождём, а мой друг фотографировался на фоне бронзового Батюшкова, отражаясь во всё тех же скользких лужах.

В краеведческом музее висела старая газета, и заголовки были главнее названия: "Март - фронтовой месяц на лесозаготовках! Больше авиаберезы - ближе победа".

Скучающая длинноногая девушка за два гривенника пустила нас в Софийский собор, и наши шаги гулко отдавались в прохладе пустого храма.

Мы дивились на высокие шляпы иностранцев, что ожидали Страшного суда будто послы - первого звука колокола в фильме Тарковского. Иностранцев нарисовал Дмитрий Григорьевич Плеханов, человек примечательный и понимавший толк в жизни. Как-то сложно было представить свою страну вытянутой к Белому морю, с главной связью с внешним европейским миром не через Балтику, а через Белое море, тянущейся не на запад, а на север. Да что там поляки в Великом Устюге, русские в Америке - достаточно одной фигуры ослеплённого Шемякой Василия Тёмного, что стоит в виду ненавистного Галича и озирает город перед битвой пустыми глазницами. Эта картина была посильнее Толкиена, которым мы тогда увлекались как необщим и непопулярным писателем.

Вежливый служитель на колокольне предупреждал нас от фотографирования Особых Секторов, с благоговением, правда, оглядываясь на японцев, снимающих видеокамерой круговую панораму. А сейчас, за двадцать пять лет, три любви спустя, ничего, по сути, не изменилось, кроме того, что пропал с колокольни этот специальный человек, от которого осталось только пожелание:

- Вон в ту сторону фотографируйте, а в ту - нельзя. У нас там секретный завод.

Мы шли от Верхнего посада к вокзалу, подивившись на город, разбегающийся к краям в большую деревню.

Итак, он был вымыт и чист, но мы без сожаления покидали его, запихивая мешки под лавки общего вагона. Время бежало, бежали и мы, не отставая, ведь тогда мы изучали физику и хорошо знали, что вслед за тремя пространственными координатами, за x, y и z, вопреки алфавиту, всегда следует t, что есть время.

История этих мест была историей нашей родины. В моём детстве к истории было очень странное отношение.

Не то, что бы её знание не ценилось, нет. Но в среде снобов, с которыми я был знаком очень ценилось умение было правильно угадать век. Увидя церковь, икону, вообще - любой предмет, нужно было бросить числительное. Шестнадцатый или семнадцатый век. Восемнадцатый угадывался легче, а девятнадцатый безошибочно. Это числительное замещало всего Ключевского вкупе с Соловьёвым.

В школе было всё понятно, история как в Петергофе, логично текла из ванны одной формации в ванну другой.

Какие-то косматые люди жевали коренья, затем они переодевались в белые рубахи, потом их безжалостно убивали толстые вислоусые татарские всадники.

И вот, откуда не возьмись, возникал русский царь - его черты были размыты, но он стремительно превращался в Ивана Грозного и, сразу же - в Петра.

Выбегали декабристы, стремительно проносился заспанный Герцен и вот уже