– Самое большее. Ей еще могло быть семь. Три года назад записку нашел коммивояжер. Послушай, – сказал Питер, – мне бы пригодилась твоя помощь. Это раскрываемое дело. Она может находиться буквально где угодно. У меня нет зацепок. И месяц выдался тяжелый. Знаешь, Аня от меня ушла. Возьми увольнительную из полиции, поработай со мной над этим делом. И платят лучше.

– О боже, – сказал он, – я не знал про Аню. Сочувствую.

– Ну, она вечно твердила, что собирается уходить. Неужели мы так давно виделись?

– Пожалуй, – ответил Кристофер.

– Подумай о моем предложении. Если кто-то ее найдет…

– Подумаю. Можно позаимствовать?

– Конечно.

Кристофер вышел из бара чуть погодя. В Монреале был август, и душный день уступил место превосходному вечеру. С далекой реки подул прохладный ветер, и улица Сен-Дени засияла огнями. Кафе расплескивали свет и возгласы. Фонари светили сквозь кроны деревьев, выстроившихся вдоль тротуара, и повсюду люди: парочки, гуляющие в сумерках, девушки в коротеньких юбках, с разноцветными волосами и в солдатских ботинках. Куда-то спешат юноши с козлиными бородками, в беретах, покуривая сигареты. Неторопливо прогуливаются хиппи в шарфах, повязанных поверх дредов, лица у них благодушные. Люди ужинают за круглыми столиками на тротуаре, украдкой глазея на остальных.

Он неспешно прогулялся по пологому спуску улицы Сен-Катрин, души не чая в своем городе. Библия лежала в сумке на ремне. Это было изящное массовое издание, напечатанное на тонкой бумаге, предназначенное для похищения из американских гостиничных номеров, но он ощущал ее увесистость. Он тоже провел детство в разъездах и относился к происходящему с пониманием, но потом ему показалось, что Кристофера привлекла ее манера выражаться: «Я и впредь буду исчезать». Он в точности знал, что она хотела сказать. Из джаз-клуба он шел домой пешком, потому что прогулка занимала два часа, и ему хотелось побыть одному, поигрывая этой фразой, как полированным камешком в кармане. Кристофер убеждал себя, что прогулка нужна для принятия решения, но он еще задолго до того, как пришел домой, знал, что решение принято.

Жена на кухне слушала радио, расстелив на столе газету. Она подняла на него глаза и улыбнулась, когда он вошел, ничего не сказав. Он улыбнулся в ответ и зашел в гостиную, щелкнул выключателем светильника, раскрыл Библию на столе, чтобы перечитать записку. И забеспокоился: «Я не хочу, чтобы меня нашли». Позднее он поднялся наверх, но не смог уснуть, встал, чтобы взглянуть на дочь, спавшую под стеганым одеялом с овечками по краям. Потом долго пролежал, читая старое издание «Мифологии» Булфинча, купленное на улице у разносчика, и прислушивался, как жена беспокойно ходит по дому, то включая, то выключая радио на кухне. Что-то его тревожило. Он положил книгу на тумбочку и снова взялся за Библию. Детский почерк замарал часть Двадцать второго псалма. Он вслух прочитал псалом, а затем два первых стиха по памяти, глядя в лепной потолок: «Для чего Ты оставил меня? Далеки от спасения моего слова вопля моего. Боже мой! я вопию днем, – и Ты не внемлешь мне ночью, – и нет мне успокоения».

Он слышал, как где-то в недрах дома жена увеличила громкость радио, словно хотела заглушить голос Кристофера, но понял, что она не могла его слышать. Радио на таком удалении звучало расплывчато – тихое потрескивание помех, неслышные голоса. Он взглянул на часы. Три сорок пять ночи.

– Если ты не хочешь, чтобы тебя спасли, – сказал вслух Кристофер, обращаясь к потолку, – тогда к чему Двадцать второй псалом?

11

На двенадцатый день рождения отец подарил Лилии альбом самых запоминающихся фотографий ХХ века из коллекции журнала «Лайф». Женщины в расклешенных брюках и больших круглых очках; антивоенные знамена полощутся над морем лиц на Национальной аллее в Вашингтоне; вереница автомобилей, битком набитых семьями, ползет по запыленному полю – 1930-е годы. Но одно фото было особенное, и она часто к нему возвращалась: воронка, оставленная ядерным устройством «Тринити» в пустыне штата Нью-Мексико в последний год Второй мировой войны. («Тут рядом, – сказал отец, взглянув мимолетно через ее плечо, а затем снова на дорогу. – Нет, подъехать не сможем. Там все еще радиация».)

Воронка хранила следы чудовищного жара: в центре – чистейшая, невероятной яркости чернота, а по краям искрящей тьмы – сияющее кольцо. Немыслимая температура взрыва превратила песок в стекло, в котором отражалось небо. Одна и та же мощь расплющивает города и создает зеркала в пустыне. И Лилию осенило: вот что значит быть схваченной. Ослепительно-белая вспышка узнавания, и ее бытие взорвано; радиоактивное зеркало в пустыне; ее тайную жизнь разнесло вдребезги, вывернув наизнанку. Она сидела в кресле, еле сдерживая слезы.

– Лилия, Лилия. Хватит на сегодня езды. Смотри, ресторан, давай я тебя чем-нибудь угощу…

– Почему нет моих фотографий? – спросила она чуть погодя, попивая чай со льдом в кондиционированной безмятежности ресторана.

– Что ты хочешь сказать?

– Ведь у многих есть их фотографии? Или детские снимки?

Он посмотрел на нее, затем встал из-за стола. Когда она подняла глаза, он, опираясь на стойку бара, разговаривал с официанткой. Чем-то рассмешил ее и подозвал Лилию.

– Кэти, нам повезло. Оказывается, у них есть фотоаппарат.

– Как это тебя угораздило отправиться в путешествие на свой день рождения, Кэти? – полюбопытствовала белокурая официантка с копной завитушек и красными напомаженными губами, и подмигнула Лилии, вручая фотоаппарат отцу. Он жестом пригласил Лилию сесть на табурет и отступил назад.

– Мы едем навестить моих кузенов, – ответила Лилия.

Официантка перегнулась через стойку, чтобы попасть в кадр, хотя ее об этом не просили. Щелк.

– Премного благодарен, – сказал отец. Он передал дочери «Поляроид», и она наблюдала, как из млечной белизны медленно проступает ее лицо.

Одиннадцать лет спустя она, встав на колени на кровати Илая в Бруклине, прикнопила фотографию к стене.

12

Порою поздно ночью в постели Кристофер любил перечитывать Шекспира, дожидаясь прихода жены или наступления сна, смотря, что случится раньше. И в три часа ничем не примечательной ночи он поймал себя на перечитывании строки из «Ромео и Джульетты»: «Сей мир ей чужд еще…»[7] Он встречался с Питером в баре всего за два или три вечера до этого, и эти слова вызвали в нем странный отклик. В те времена по радио частенько передавали одну песню, слова которой ему особенно полюбились; что-то про ощущение себя чужаком в своем родном городе. И он ловил себя на том, что иногда в минуты затишья напевает эту строку. Собственный голос был чужд ему. Он никогда не пел, разве что себе