падали какие-то деньги, то уходили именно на краски и на холсты. В перестройку мы ели одну манку, у нас вообще ничего не было, ни денег, ни вообще ничего, потому что все наши деньги, что мы заработали на излете советской власти, превратились в труху. Но находились такие люди, друзья, и к нам как-то знакомая привела уже новых русских. Они открывали кафе для дочки и купили у нас несколько работ, положив нам на стол доллары; эти доллары уже можно было менять, и нам это казалось счастьем. Есть такой Феликс Комаров (американский бизнесмен и арт-дилер советского происхождения — А.К.), и он сделал хорошую закупку работ, мы собирали деньги на издание второй книги. Олег мечтал сделать вторую книгу, и он отвез в Тулу на нее деньги, много денег отвез, может, тысяч 50, а у нас осталось на жизнь тысяч 15–20. Я по конвертам все разложила — на краски, на подрамники, на оплату мастерской, декабрь, январь — все это разложила, и Олег мне говорит, что теперь мы спокойно сможем прожить какое-то время. Я всегда мечтала на двухкомнатную поменяться, потому что у нас была маленькая однокомнатная квартира в Лефортово. Олег говорил, что давай потом, потом, а сейчас книжку сделаем. И вот, мы из мастерской приходим домой, ключом тыркаем в скважину, и тут Олег говорит, что к нам влезли, а дверь просто выломана. Заходим, а там как в кино: все мои конверты валяются пустые. Этим даже искать не надо было ничего, просто открыть шкаф и оттуда все, что у нас было, взять. Конечно, Олег очень страшно переживал по этому поводу, у нас как раз открывалась выставка в Петербурге. Владимир Назанский (искусствовед и куратор — А.К.) сделал эту выставку, и нам надо было ехать. А у нас денег ни копейки, ничего нет, вынесли все подчистую. Звонит Олег какому-то знакомому и просит, чтобы тот купил хотя бы маленькую работу. Тот приехал и купил за 20 тысяч рублей небольшую картину. Я хватаю эти деньги, бегу на вокзал, а Олег уже себя чувствовал не очень, и туда надо было ехать только на “Сапсане”, и я покупаю билеты туда и обратно. Там уже с телевидением договорились, сорвать никак нельзя, и мы погнали в Петербург, там его сестра живет. Олег, конечно, все время переживал, потому что надо было непременно выступать, ведь выставка большая, и потом срочно ехать обратно, в Москву, в Академию художеств на собрание, намеченное на 12-ое число, где ему тоже обязательно надо было присутствовать. Мы вернулись 11-го. На следующий день он поехал на собрание, съездил в Академию, вернулся, смеется и описывает это собрание в красках. Я говорю: давай отдохнем 13-го, а он, дескать, нет, поедем в мастерскую, я чуть-чуть поработаю, а потом уже отдохну. Поехали 13-го в мастерскую, он написал работу, приехали домой, и он умер. Я созвонилась с Феликсом Комаровым, и он еще купил у меня работы под это дело, и мне очень помог. Он делал в Манеже выставку Эрнсту Неизвестному, а в соседнем зале он вывесил 16 больших работ Олега. Потом я делала посмертно выставку в Академии, и Феликс тоже пришел и выступал, поддерживал меня”.

Превосходство Ланга

Оценить наследие Ланга совершенно несложно — оно бесценно. Но жизнь внутри железного занавеса обесценила даже самые шедевральные вещи и их создателей, превратила в нечто, продающееся за бесценок. Зато за железным занавесом можно приобретать любые бесценные вещи, нужно лишь установить ценность и выразить её в деньгах. Для того, чтобы художник стал ценностью, должна сложиться вот такая цепочка: сам художник — галерист — куратор — арткритик — коллекционер — музей, аукцион добавляется по необходимости. Если бы Олег Ланг присутствовал со своим талантом на нью-йоркской арт-сцене в 1980-е — 2000-е годы, то он попал бы сначала на перо к Джерри Зальцу, арт-критику из “Нью-Йорк Мэгазин” или к его супруге Роберте Смит из “Нью-Йорк Таймс”. После статей о нём он был бы замечен каким-либо выдающимся куратором вроде Клариссы Далримпл, подругой этих арт-критиков и очень влиятельной фигурой в мире галерей, музеев и коллекционеров. И после того, как одна-две работы попали бы в коллекцию человека уровня Франческо Пелицци, с ним бы считали за честь иметь дело не только, скажем, Pace Gallery Арне Глимчера, о котором мы уже упоминали, но и Дэвид Цвирнер, и Мэриан Гудман, и лондонские арт-дилеры вроде Джея Джоплина. Ценник на среднеразмерные работы начинался бы около 200 тысяч долларов, а на аукционах он бы еще при жизни мог бы преодолевать планку в миллион. Сейчас бы эти работы стоили бы два-три миллиона каждая, и росли бы в цене ежегодно.

На основании чего можно делать такие предположения? Ведь ни один из русских художников не стоит и близко таких денег, в том числе Илья Кабаков со своей соработающей супружницей Эмилией, и живопись которого никогда не отличалась той же экзальтированной накрученностью, что и его инсталляции из рэди-мейдов, повествующих о тех страданиях советского человека, которые он испытывал в своей благоустроенной мастерской в мансарде на Сретенском бульваре, купаясь в тысячах рублей за иллюстрации к детским книжкам, которые ему платили душители свободы из издательства “Малыш”. И в тысячах долларов, которые ему платили иностранцы за карикатурные картинки про советский быт и на которые закрывала глаза кровавая гэбня — один глаз закрывали на картинки, другой на доллары.

Предположение о ценности Ланга для мирового арт-рынка основано на идеальной траектории его судьбы: гонения из-за обстоятельств, над которыми он не был властен — это его чересчур арийское происхождение, что сближало его с совсем неарийским народом, но делало чуждым и неполноценным в глазах тех, кто считал себя принадлежащим к титульным советским нациям. Ранний старт профессионального обучения и карьеры — по словам Ирины Ланг, в художественное училище Олег поступил в 14 лет, учась и в Туле, и в Ярославле, и в Москве. Соответственно, сильная академическая подготовка. То есть, неудобно как-то даже по нынешним временам говорить такое про художников, Олег Ланг умел рисовать, что не всегда выгодно отличает от таких титанов ценовых рекордов, как Джефф Кунс, Маурицио Каттелан или Аниш Капур. Но это его сближает с титанами раньшего времени, и делает его ровней не только фавистам, модернистам, кубистам, импрессионистам начиная с Винсента ван Гога, но даже сравнительно современным мастерам, таким как тот же Дюбюффе или Эгон Шиле, тоже владевшими навыками академического письма и имевшими систематическое образование в