И, помолчав минуту:

— Вы вот в умные книги заглядывали, господин Гордвайль, и что? Может, нашли другое средство, чтобы мир стоял?! Постичь все чудесное — это еще ни к чему не ведет. Я вот сорок лет сижу на треноге и размышляю. И к чему пришел? Жениться нужно, детей родить и радоваться всему, что дано человеку для радости.

Гордвайль кивнул головой, соглашаясь. Он знал Врубичека и ясный его ум, полный здравых мыслей обо всех явлениях жизни, мыслей, словно приходивших к нему из недр матери-земли и, как сама земля, неколебимых и вечных. Под его кровом Гордвайль всегда чувствовал себя более защищенным и неразрывными узами связанным с землей под ногами: похожее чувство возникало у него, когда он оказывался на природе, вдали от огромного города и его суетных забот. Тогда покой нисходил на него; вещи, начертанные четкими линиями, виделись ясными и простыми.

Врубичек оторвался от работы, вытер руки грязным фартуком и начал скручивать самокрутку. Предложил и Гордвайлю. Поднял на него светлые безмятежные глаза, сохранившие чистоту взгляда младенца и в то же время таящие в себе высшую мудрость, и сказал участливо:

— Однако вы осунулись, господин Гордвайль, с тех пор как я вас видел последний раз. И не похоже, что вы обрели покой.

— Ничего серьезного. Немного устал, вот и все.

Он и сам не знал, отчего так плохо выглядит. Чувствовал себя совершенно здоровым и никак не мог объяснить это, разве что тем, что недосыпал в последние недели. Как бы то ни было, ему было неприятно, что Врубичек обратил на это внимание.

Потом Гордвайль молча курил, глядя, как работает Врубичек. Тот сидел на низкой табуретке и, слегка склонившись над перевернутым ботинком, с мерным, однозвучным постукиванием добросовестно забивал в каблук гвозди. Понемногу Гордвайлем овладело сонное безразличие, чувства погрузились в полудрему. Он подпер голову рукой, поставив локоть на выступ рукоятки тисков, и с удовольствием отдался этому дремотному состоянию. Он сидел спиной к стеклянной двери, ведшей на улицу, и гул, доносившийся из-за нее, казалось, все удалялся и слабел, пока не превратился наконец в глухой однотонный рокот без начала и конца. Потом из этого рокота выделился мужской баритон, с легкой хрипотцой запевший в соседнем дворе какую-то народную песню, по всей видимости, очень печальную, но оставившую Гордвайля совершенно равнодушным. Более того, Гордвайлю даже стало казаться, будто человек этот не поет, а выкрикивает что-то, напрягая голос, чтобы он доносился как можно дальше, сквозь стук молотка Врубичека, и это показалось Гордвайлю почему-то очень смешным. «Эх, слышала бы это Tea! Верно, смеялась бы до упаду!.. А вот Врубичек, — продолжал размышлять Гордвайль, — сидит себе сиднем сорок лет… Да, сорок лет подряд, и забивает гвоздь за гвоздем — это тоже как-то странно и непонятно, если вникнуть…»

— Знаете, господин Врубичек, — проговорил Гордвайль неожиданно шепотом, не поднимая склонившейся вниз головы, — как-то раз, год назад или больше, мне приснился странный сон. Будто мне ампутировали левую ногу. Сперва я не знал, по какой причине, но вскоре мне стало ясно, что я должен отдать эту ногу моей сестре в Америке, и все это я принял как нечто естественное. Отсутствие ноги совершенно не мешало мне при ходьбе, так как я сразу же обнаружил чудесный способ: припомнил, как ковыляют дети, играя, — поджимают одну ногу и прыгают на другой, так я и стал делать, к удивлению окружающих. Кроме того, еще и одна рука у меня стала вдруг чрезвычайно длинной, в несколько аршин, так, что, стоя на одной стороне улицы, я мог взять что-нибудь с прилавка магазина напротив. Когда же я ложился спать, то был вынужден складывать эту руку десять-пятнадцать раз, как торговцы лесом свою рулетку, пока она в конце концов не превратилась в подобие такой рулетки, что было мне крайне неприятно.

Не прекращая работы, Врубичек украдкой бросил на него взгляд и почесал рукояткой молотка свою седую голову, стриженную так коротко, что просвечивала кожа, но ничего не сказал. Неизвестно почему он подумал, что Гордвайль совсем несчастлив и в глубине души продолжает колебаться.

Голос певца в соседнем дворе тем временем умолк. Гордвайль машинально взял с низкой полки починенный женский ботинок, повертел его так и эдак, изучая пристальным взглядом, и снова вернул на место. Врубичек закончил прибивать каблук и теперь выравнивал его, обрезая вокруг сапожницким ножом и издавая странный слабый свист, подобный мышиному писку. Время от времени он посматривал на своего гостя, продолжавшего сидеть все так же сгорбившись, как человек, погруженный в тяжелые раздумья. Гордвайлю же вдруг показалось, что молчание Врубичека очень уж затянулось и что вызвано оно какой-то особой причиной, быть может, неясной досадой на него, Гордвайля. Подумав так, он почему-то решил не навещать сегодня будущего тестя, как намеревался с утра. Час уже, наверное, поздний. Он вынул часы, взглянул на них, мгновенно забыл, сколько сейчас времени, и опять взглянул: ох, уже четверть седьмого! Врубичек все еще продолжал работать.

— До какого часа вы обычно работаете, господин Врубичек?

— Я? По обстоятельствам, разумеется. Однако по большей части примерно до шести.

И спустя минуту:

— Бедные люди не хозяева своему времени. Они вынуждены подчиняться необходимости. Однако я сейчас закончу. С весной, знаете ли, работы все меньше и меньше. Можно сказать, сапожнику вредит солнце. Но я вовсе не жалуюсь, спаси Господь. Наоборот, пусть им будет тепло, беднякам! — И, увидев, что Гордвайль встал и взял свою трость, воскликнул: — Как, вы уже уходите? Нет-нет, господин Гордвайль! Давайте поднимемся ко мне, разделите с нами ужин! Я не могу отпустить вас! Надеюсь, вы не поступите так со мной!

Но в Гордвайле неожиданно проснулось непреодолимое желание оказаться на улице. Никакая сила в мире не могла бы удержать его.

— Очень признателен вам, господин Врубичек, но я должен идти.

Врубичек встал, снял фартук. И сказал с искренним сожалением:

— Не стану упрашивать вас, господин Гордвайль, но знайте, что вы меня обижаете. И старухе моей очень жаль будет.

— Нет, я действительно не могу, — упорствовал Гордвайль без всякой на то причины, — передайте привет госпоже Врубичек и Йоганну. Я бы хотел пригласить вас на свадьбу, которая состоится в будущий четверг в три часа пополудни на Зайтенштеттенгассе. Может быть, вы случайно будете свободны в это время.

— Сомневаюсь. В будние дни я не бываю свободен, вы же знаете. Но я желаю вам счастья. И радуюсь от всей души, что вы собираетесь создать семью. Передайте мои лучшие пожелания невесте. И заходите вместе с ней к нам в гости в одно из воскресений. Если день будет ясный, поедем вместе за город.

Выйдя на улицу, Гордвайль столкнулся с Гейдельбергером, входившим в это время в ворота рядом с мастерской Врубичека. Тот сразу узнал Гордвайля и радостно закричал:

— А, добрый день, господин доктор! Как дела? Очень рад вас видеть! А я как раз возвращаюсь с работы.

Он пригласил Гордвайля подняться к нему наверх. Густл отлично готовит. До свадьбы она работала поварихой у «господ» и дело это знает прекрасно. Поедят, а потом спустятся вниз перекинуться словечком за кружкой пива. Гордвайль извинился, сказал, что у него нет времени, однако Гейдельбергер так упрашивал его зайти хоть на полчаса, что он вынужден был согласиться.