Городской черты в тесном смысле слова не существовало. Городок как бы стекал огородами в окрестные поля. Чуть более получаса занимал путь из центра до окраины, которая в свою очередь кончалась неуловимо, растворяясь в зарослях бузины, бурьяна и крапивы. А потом и сама крапива обрывалась как скошенная, и тянулись поля, перерезанные овражками, скаты которых неизменно занимала земляника. А дальше виднелись уже совершенно сельские пейзажи: на мягких возвышенностях редко стояли дубы, и по желтым косогорам перемещалась пегая, яркая рябь пасущихся стад, и речка, окаймленная ветлами и черемухой, свершала в полях свой извилистый, неглубокий путь.

По преданию, где-то здесь обитали бродники со своим Плоскиней, указавшие Батыю направление на Рязань; в этих местах семьсот лет спустя полыхала Антоновщина, и воспоминание об этом оказалось живо даже в те годы, на которые пришлось детство Ильи. Мальчишки, со слов своих старших, кивали на березовую рощу в трех километрах от городка, у заброшенной Барыкиной дороги, логовище атамана Михея, откуда он перемигивался пулеметными очередями с петроградскими пропагандистами долго после того, как крестьянскую правду затоптали ботинки красноармейцев. Между двумя этими событиями простиралась как бы пропасть умолчания, скудная на легенды. Да и не из чего было их слагать, ибо не происходило никаких особенных событий: люди жили. Подразумевая стародавние времена, здесь почти никто не говорил: до революции. Говорили – при царе. И история этих краев, еще и в шестнадцатом веке считавшихся «украйной», вполне соответствовала ландшафту, в которых проистекала: так, лесостепь, всего понемножку.

* * *

Осенью в печных трубах свистал ветер, крутился вокруг резных коньков, сеял дождь, сад бросался мокрыми листьями, тяжело дышали распаханные огороды, долго обременяла ветки душистая антоновка, коровы вздыхали в парных стойлах, и собаки вылаивали свои горести в тоскливую темноту.

Старики поживали смиренно и как будто оканчивали свои дни раньше самой смерти. И казалось, с этим ничего нельзя было поделать.

Соседство большого бежевого собора никаким особенным образом не сказывалось на жизни Ильи и его старшего брата, которых при рождении не крестили. Бабушка одна справляла двунадесятые праздники, но Пасху любили все, за куличи, за крашеные яйца, за то, что время ее – весна, цвет ее – золотой, лазурный, и когда, стоя в церковной ограде у паперти после крестного хода, он вместе со всеми в напряженной тишине ожидал выхода батюшки, и когда вместе со всеми он, впрочем, стесняясь этого, едва слышно самому себе выдыхал в общий стройный возглас: «Воистину воскресе», он чувствовал какой-то незнакомый ему подъем, испытывал гордость за всех этих людей, за эту землю, на которой звучат такие слова, исполненные радостного торжества, и чувствовал свое единение со всеми этими людьми, и смутно понимал, что его им сопричастность более высокого порядка, чем факт совместного жительства на одной улице и в одном городе. В остальном церковь казалась ему мрачным царством смерти, и до двенадцати лет крещен он не был.

Hо бабушка, чувствуя приближение своего часа, настояла на том, чтобы исправить это упущение. Hе привлекая лишнего внимания, батюшку пригласили на дом, где он и совершил обряд разом над обоими, используя вместо купели таз, в котором обычно варили вишневое варенье. Получив в награду за труды десяток яиц и червонец, украшенный профилем антихриста, батюшка сел в свои «Жигули» и восвояси укатил.

В парадной комнате на серванте стояла увеличенная фотография: молодая бабушка рядом с плотного сложения командиром в гимнастерке и с кубиками в петлицах. Дедушка был кадровым командиром с 1932 года и войну встретил в Самборе. Бабушка несколько раз рассказывала, как их, жен и детей комсостава, погрузили в грузовичок, а обезумевшие жители под грохот канонады провожали его камнями и нечистотами. Дедушка пропал без вести почти сразу – в июле того же года. До конца жизни бабушку томили сомнения, а с ее смертью загадка оборвалась и превратилась в семейную легенду. Подольский архив отвечал традиционно, то есть оставлял ту положенную толику надежды, которую требовал непроницаемый слог казенного документа. Мать поисков не вела да и попросту не представляла себе, как их следует вести. Только увеличенная фотография оставалась на своем месте, предназначенном ей в этом доме, и серые, немного строгие лица тридцатых скрепляли связь секунд, от века сменяющих друг дружку.

* * *

Дом, в котором Илье предстояло провести так много часов, стоял на соседней улице. Там заполночь горел свет, когда вся улица пребывала уже во мраке, и это обращало на себя внимание. Мальчишки болтали разное, перевирая родительские толки: будто бы там живет старик-белогвардеец, от руки которого пал сам Чапаев, или говорили, что живет там знаменитый некогда революционер, но не коммунист, а какой-то другой, которого они-то, коммунисты, и сослали, и кое-что еще, но версия с Чапаевым, конечно, среди мальчишек била все прочие своей захватывающей неправдоподобностью.

Иногда целая ватага их подкрадывалась под окна и, цепляясь друг за дружку, старалась сквозь щели разгадать тайну загадочного жилища. И некоторые в самом деле недоумевали и негодовали, как это он, совершивший такое чудовищное злодеяние, спокойно живет среди людей и не несет никакой кары. И сам Илья тоже часто думал об этом, пробредая мимо окон, завешенных изнутри полосами однотонного ситца.

И все же эти сомнительные тайны отступали перед добычей другого рода: то были яблоки. Дом утопал в яблоневых деревьях. Тут росли и антоновка, и белый налив, и анисовка, и ранетки, и коробовка, и коричная. В яблочные годы, зацветая, сад парил белоснежной купой, и пчелы купались в его зелени. Собственно, яблоки были никому не нужны, потому что у всех их было навалом, но среди мальчишек считалось особым шиком проникнуть за чужой забор, и плоды, добытые ими в чужом саду, почему-то казались им вкуснее своих собственных.

В один из таких набегов Илья и угодил в плен. Мальчишки, обремененные яблоками, теряя их из подвернутых рубашек, как капли крови, бросились к забору, а Илья споткнулся о картофельную ботву, растянулся на мягкой грядке, угодив щекой на оставленную тяпку.

Тот, в чьей власти он оказался, повел его в дом, обработал рану и угостил чаем. Внутри не оказалось ни черепов, ни астролябий, зато было столько разных книг, сколько Илье в одном месте еще не приходилось видеть. Хозяин их жил один, и незаметно было в доме постороннего присутствия. Возрастом Илья вполне годился ему во внуки. Это был небольшого роста, худощавый, правильнее, сухонький, необычайно подвижный человек, и уже гораздо-гораздо позже Илья обнаружил в нем сходство с Суворовым, насколько облик последнего был выяснен портретами и воспоминаниями.

Так началась эта дружба мальчика и человека уже довольно пожилого. Мальчик, в семье которого не было взрослых мужчин, вполне естественно тянулся к своему соседу. Свою безграничную любознательность Илья все больше удовлетворял в обществе Кирилла Евгеньевича – так звали этого человека. Многое указывало Илье на то, что человек этот был, да пожалуй, и остается свидетелем какой-то иной жизни, совсем не похожей на жизнь самого Ильи и его родственников. Что это была за жизнь, Илья мог пока понять очень смутно, но инстинктом догадывался, что она имела и продолжает иметь непосредственное отношение к пространству, доступному его взору и пониманию.