Когда Цимлянский восьмого ноября 1917 года сошел на перрон Брянского вокзала, только тогда он понял, что все прошлое, в которое он так безоговорочно веровал, не состоялось. Что не будет не только самого прошлого, но и ничего из прошлого тоже отныне не будет. Как историк он хорошо знал, что самостоятельных фазисов в истории нет. Каждый фазис лишь последствие прошлого и одна из причин будущего. В этом смысле прошлое состоялось вполне. С февраля ему часто приходилось слышать слово «смута». Но то, что происходило, безусловно, было чем-то большим, чем смута, – что-то такое, чему еще не было названия в летописцах, временниках и хронографах.

В вагоне за долгую дорогу он наслушался всякого, но не особенно верил слухам. Однако увиденное превзошло и слухи, и собственные его домыслы.

Только-только отгремели московские бои, и улицы и дома несли на себе их следы. Ему, родившемуся в Москве, дико было видеть город, изуродованный артиллерией. Какие-то сцены из «Войны и мира» заворочались в его воображении, но тогда можно было валить на французов, сейчас оставалось глядеться в уцелевшие зеркала. Извозчиков не было, он перешел Бородинский мост, вышел на Сенную, с Садовой свернул на Никитскую и подошел к дому. Редкие прохожие останавливали на нем изумленные взгляды, другие, в основном женщины, долго смотрели ему вслед, третьи, главным образом молодые мужчины, как-то поспешно и стыдливо опускали глаза и прибавляли шагу, чтобы поскорее пройти мимо. Еще нельзя было назвать город мрачным или погруженным во мрак, однако все встреченные Цимлянским люди казались смущенными и растерянными.

– Господи, – запричитал дворник, – да как же вы в погонах-то, батюшка, это ведь как? Невозможное дело. За погоны-то сейчас головы сымают.

Цимлянский много слышал об избиениях офицеров, о том, что погоны срывают, а владельцев их расстреливают без суда, но он был человеком правил, и поскольку ехал в отпуск из действующей армии, имея на руках все необходимые документы, то не считал возможным менять что-либо в своей внешности. Он был спокоен, даже немного рассеян и имел вид человека, которого все произошедшее и происходящее совершенно не касается. Именно это его и спасло: дважды его останавливали для проверки, на погоны косились, но лента Георгиевского креста, продетая в петлицу шинели, еще удерживала свою магическую власть над сердцами, а то ли просто в патрулях попадались ему спокойные, степенные люди. В Москве вообще все происходило иначе, чем в Петрограде. Здесь большевики в первое время сами не могли поверить в свою победу, не знали толком, что теперь следует делать, и поэтому несколько дней длилось спасительное для многих безвременье.

Целый день Цимлянский проспал в нетопленной квартире, укрывшись двумя пледами, вечером пил чай в дворницкой, после чего позвонил своему товарищу по университету Ивантееву. Тот назначил встречу в театре, и Цимлянского неприятно удивило, что театр как ни в чем не бывало дает представления.

Около семи они вошли в большое и неуютное помещение Солодовниковского театра. Внутренность его произвела на него еще большее впечатление: было полно офицеров в погонах, нарядных дам, работал буфет и витал тот особенный возбужденно-радостный, приподнятый невнятный гул множества голосов, который обычно некоторое время предшествует началу представления. Несмотря на трепку, Москва отнеслась к октябрьским событиям несколько легкомысленно. Общественные деятели, или лица, считавшие себя таковыми, утверждали, что все это ненадолго; офицеры, которых в городе ошивалась тьма, твердили о каких-то частях ударников, которые вот-вот войдут в город, об Отдельной гвардейской кавалерийской бригаде: улан Его Величества и гродненских гусар якобы уже видели в Гжатске. И опять, в который уже раз за довольно короткое время, прошедшее с февраля, его поразила какая-то близорукость тех людей, в кругу которых он вращался с рождения. По какому-то праву они судили решительно обо всем и ничем не оставались довольны, ругали всех и вся с безаппеляционным полномочием последней инстанции и постоянно требовали чего-то смешного и невозможного. Он допускал, что в августе выступление Корнилова могло показаться кому-то контрреволюционным мятежом, но даже и теперь, когда на глазах старый привычный мир расползался на куски, как облако, находились люди, упрямо твердившие, что все завоевания в опасности, и самая большая опасность, по их мнению, исходила от офицеров, которые хотят продолжать войну. Это была своего рода болезнь, род безумия, и ничего с этим поделать было нельзя. Быть недовольным значило быть прогрессивным другом народа, но уже никто не мог хорошенько сказать, где и что этот народ.

Когда наконец за кулисой раздался первый глухой удар по вишневому стволу и отзвук его забился под сводами помещения, как голубь, влетевший в купол, среди публики раздался сдавленный стон ужаса, похожего на наслаждение. Аплодисменты буквально взорвали тысячный зал; Цимлянскому казалось, что эти люди с такой смоотверженностью приветствуют свою собственную гибель, что он присутствует на службе, где все ее участники только что отслужили панихиду по самим себе и спокойно, сознательно сходят со сцены истории, отметив свою гибель проявлениями экзальтированной радости в предчувствии перерождения...

Потом, когда публика начала уже покидать свои места, на сцене появился высокий сухопарый господин и поднятием ладоней призвал зал к тишине.

– По поручению общего собрания Товарищества Художественного театра я уполномочен сделать заявление.

Он подождал еще, пока зал успокоится, и когда счел тишину совершеннейшей, отчетливо проговорил:

– Единственная приемлемая платформа для деятелей искусства есть платформа эстетическая. И мы провозглашаем непоколебимость Художественного театра в его стремлении давать спектакли для широких кругов демократии, невзирая ни на какие политические перевороты.

* * *

– Нельзя так дальше было жить, – говорил Ивантеев, – нельзя, – то и дело норовя взять Цимлянского под руку. – Большевики не удержатся, даю им самое большее два месяца, а потом... – Он мечтательно улыбнулся. – Потом выйдем мы и скажем...

– Кому? Коровам? – мрачно перебил его Цимлянский.

В это время они уже переходили Самотечную. Едва Цимлянский переступил порог прихожей, как им овладело то самое знакомое с детства чувство, которое появилось впервые, когда он мальчиком тихонько сидел подле Васнецова и молча смотрел, как тот работает. Но сейчас это чувство стало ему неприятно, потому что вошло в противоречие с тем, что ему довелось увидеть в Москве. Стараясь ему не поддаваться, Цимлянский прошел в гостиную, обставленную стилизованной мебелью, пробежался глазами по креслам с резными спинками, но ни на одно из них не сел, а устроился на обыкновенном венском стуле, продолжая разглядывать резьбу шкафов, сундуков, ларцов и наивный орнамент подзора, свисавшего с полки. Такой они хотели видеть Россию – сказочным континентом, необъятной сказкой, с хорошим, славным концом, который бы, сам по себе недостижимо далекий, разыгрывался понемногу хотя бы раз в год. Но такой она никогда не была, а какой была, теперь уже никто не знал. Наконец из боковой комнаты вышел хозяин в своей неизменной овчинной безрукавке.