— Вам сорок лет, сэр. Уже не младенец, — говорит Мак-Ильрой, и я думаю: «Сорок! Он выглядит минимум на десять старше».

— Все-то вы знаете! — бурчит Шеклтон. — Но как бы то ни было: помимо работы на камбузе Блэкборо будет помогать мне лично. Относитесь у нему как положено. Все вместе! Уясните себе, что отныне нас тут двадцать восемь человек, как двадцать восемь дней в феврале, мы одна команда, да к тому же идет снег! Будьте так добры, мистер Хёрли, сфотографируйте эту блестящую компанию, которая здесь собралась.

Мы все одновременно встаем со своих стульев, из-за чего получается такой шум, что кошка фыркает и одним прыжком преодолевает расстояние от стола до двери камбуза. Приподняв очки, Шеклтон смотрит ей вслед.

Мы провозглашаем тост за здоровье короля, выпиваем по стаканчику портвейна и расходимся — кто по койкам, кто на вахту или, как мы с Грином, мыть посуду на камбуз.

С этого момента на корабле воцаряется праздничное настроение. А у кого оно было более праздничным, чем у меня?

Шеклтон объявил: лишь со мной команда укомплектована полностью; и то, что я тут не последний, этот намек, вероятно, понял и оценил даже боцман, на лице которого, впрочем, не отразилось ничего, свидетельствующего о согласии или хотя бы об интересе.

Я — двадцать восьмой член команды, двадцать восьмое февраля. В зависимости от того, как смотреть на это дело, антарктически или неантарктически, я — летний или зимний день, теплый ветерок или пронизывающий холодный встречный ветер.

Снег упорно старается сделать так, чтобы корабль стал совершенно белым. Каждый день слой снега на палубе оказывается все более толстым, и каждому, кто зазевается, за шиворот с брамселя падает большой белый ком. С каждым днем становится понятнее — и это подтверждают карты, это подтверждает воздух, это подтверждает наше настроение, — что мы находимся в субантарктических водах. Еще три дня, и мы достигнем Гритвикена на Южной Георгии.

Тем временем около десятка запудренных снегом членов экспедиции, улучив момент, когда за ними не наблюдают, оттаскивают меня в сторону и пытаются учинить допрос. Все они страстно желают узнать, как мне удалось расположить к себе Сэра настолько, что он сразу назначил меня своим личным стюардом.

Я объясняю каждому из них, что ничего не знаю, что мы с Шеклтоном лишь немного поговорили. Я пожимаю плечами и делаю безразличное лицо. И это отнюдь не притворство.

— Я понятия не имею, что я должен для него делать, — повторяю я в десятый раз. — Может быть, держать в чистоте его каюту. Больше я ничего не могу сказать.

Джок Уорди, наш геолог, находится поблизости. Он подписывает ящик для образцов горной породы с выдвижными ячейками, который изготовил для него Макниш. Сдвинув очки в никелированной оправе на лысину — кончик его языка при этом то и дело проделывал кругообразные движения, — он наклеивает исписанные мелкими буквами бумажные полоски на деревянные рамки и прижимает кончиками пальцев. Иногда можно слышать его одобрительное ворчание, когда я говорю о Шеклтоне.

Стены каюты, которую Уорди делит с биологом Кларком и которую оба называют «Auld Reekie»[3], увешаны маленькими картинками, натюрмортами и открытками с изображениями китовых хвостов, горных вершин и полуодетых, весьма пышнотелых женщин. Сотни загадочных, часто не больше ногтя, предметов расставлены на полках над койками. Это камни или кости? Может быть, и то и другое. В своих крошечных гробиках из стекла они похожи на небольшие обломки, которые стоят во вделанных в стену витринах у заднего входа в ньюпортский собор Святого Вулоса, выходящего на Гурни-роуд.

Джок Уорди — первый, кто рассказал мне, как он сам попал в состав экспедиции Шеклтона: по рекомендации Реймонда Пристли, своего наставника в кембриджском колледже, который был геологом в антарктической экспедиции Шеклтона 1907 года на «Нимроде». Постепенно мне становится понятно, что существует что-то вроде порядка наследования права участия в антарктических экспедициях.

— Возможно, он сам еще не знает, что ему с тобой делать, — невозмутимо говорит Уорди и переворачивает ящик, так чтобы с обратной стороны можно было засунуть еще пару книг. — Но ты можешь не сомневаться, что рано или поздно наступит момент, когда он будет знать это совершенно точно. Так, я здесь закончил и должен теперь идти к собакам. Тебе нужна книга?

На шхуне ходят слухи о том, что Уорди одолжил Шеклтону денег из своего кармана, чтобы тот смог купить в Буэнос-Айресе топлива.

О деньгах вообще много говорят, в основном тогда, когда их якобы не хватает. Где-то в подпалубных помещениях должен находиться радиопередатчик, но, если слухи верны, на самом деле он представляет собой ящик вроде того, что Уорди использует для хранения своих камней, потому что деньги на передатчик не пришли. Вполне разумное объяснение тому, что у нас нет радиста — у нас нет передатчика.

Если бы он был, то радистом был бы Джеймс, наш физик. Джимми Джеймс — обходительный, любезный человек, который тебе тридцать раз что-то объясняет, не заставляя тебя чувствовать, что ты можешь показаться, ну, скажем, слишком тупым. Под предлогом, что он должен показать мне новый прибор для определения направления и силы ветра, который он построил, Джеймс ведет меня в «инкубатор» — рабочее помещение под палубой, которое он делит с Хуссеем.

Не успел я смахнуть снег с лица, как оба берут меня в клещи, и я должен рассказывать, как протекал разговор с Шеклтоном. Джеймс кивает, плотно сжимает губы, его веселые глаза быстро перебегают с одного предмета на другой. Он показывает мне ветрометр, напоминающий каркас очень маленького зонтика, но, вероятно, я всегда вспоминаю о зонтах, когда общаюсь с Джимми Джеймсом, ведь он мне рассказывал, что его отец работает мастером по изготовлению зонтов.

— Здорово! — одобряю я сверкающий прибор.

И Джеймс говорит:

— Ну-ка дунь!

Я дую, и маленькое ветровое колесо сразу же несколько раз поворачивается, абсолютно бесшумно и так легко, будто оно вовсе не из металла.

— Пойдем наверх, на крышу, — предлагает Хуссей, который сидит перед похожим на печку прибором с установленными на нем ящиками со стрелками. Он подмигивает мне и говорит: — Джимми, расскажи-ка сам, почему Шек взял тебя. Как это было, а?

Джеймс сперва немного ломается, но затем рассказывает, что вся история, в сущности, с самого начала была шуткой. Он почти закончил учебу в Кембридже, когда как-то после обеда сосед, с которым он был едва знаком, окликнул его из окна и спросил, нет ли у него желания отправиться к Южному полюсу в составе экспедиции в качестве физика.

— Я, не колеблясь, сказал: нет. Пару дней спустя ко мне подошел мой профессор и рассказал, что путешественник Шеклтон отчаянно ищет ученых для первого пешего перехода через Антарктиду. Интересует ли меня это? Я сказал «нет», но спросил, как долго будет продолжаться экспедиция. Этого профессор Шипли не знал. Но я все-таки физик, сказал он, и могу рассчитать, сколько времени нужно, чтобы пройти пешком почти три тысячи километров.