Припугнуть?

Она принялась рыться в юридических книгах своего деда. Отчеты об уголовных процессах, в которых она вначале просто ничего не понимала, постепенно становились все яснее. После долгих недель терпеливого труда и обдумывания улик она скроила для своей матери лапутянский костюм — очень логичный, но совсем не по фигуре. Она сделала только одну ошибку, объяснявшуюся отчасти ее молодостью и неопытностью, а отчасти непрерывным анализом тонкостей латинской грамматики, — но ошибку роковую: она приписала бестолковой Доре Карстейрс безжалостную ясность и логичность собственных рассуждений.

Насилие над несовершеннолетней. Да, и особенно если несовершеннолетняя — virgo intacta[4]и падчерица насильника. Кроме того, это было бы сочтено кровосмешением. Если донести на того, кто совершил подобное насилие, его наверняка сошлют в колонии.

— Я думала, что у тебя хватит ума, чтобы…

— Эта кошка вцепилась мне в глаза…

Значит, мама так рассердилась потому, что он потерпел неудачу.

Наверное, она нарочно уехала в Лондон, чтобы дать ему возможность воспользоваться удобным случаем, а потом. угрожать доносом. Он сразу стал бы ягненком.

Самка йеху устроила западню своему самцу, сделав приманкой собственного детеныша.

Не успел еще сойти последний синяк, как начался лондонский сезон. Дебют Беатрисы в свете был очень неудачным. С нее сняли ее дешевый старенький траур и, облачив в белое одеяние выставленной на продажу девушки из хорошего круга, принялись таскать по балам, но надежда, что кто-нибудь женится на ней прежде, чем все растущая скандальная репутация семейства Карстейрс лишит ее доступа в приличное общество, с каждым днем становилась все меньше.

Она знала, что леди Мерием старается найти ей мужа. Если ей сделают предложение, она должна будет принять его, каков бы ни был жених, должна будет заключить сделку: ее тело — для удовлетворения его похоти, его дом чтобы укрыть ее и, если возможно, Эльси. Брак-это отвратительно; но ведь вся жизнь отвратительна. И кто она такая, чтобы жаловаться на осквернение, когда оскверняется все? Очевидно, тому, кто создал мир, это нравится. Тоже йеху, только побольше .

Но женихи все не являлись. Да и понятно. Она не была ни богата, ни особенно красива, и нашлось бы много девушек не старше и гораздо привлекательнее ее, на которых можно было жениться, не рискуя тем, что тебя заставят платить карточные долги Карстейрса. Люди сторонятся девушек с такой родней.

В последнюю минуту ее познакомили с Генри. Для йеху он был не так уж гнусен. Он не ухмылялся плотоядно, как тот человек, который пытался поцеловать ее в оранжерее леди Мерием, и говорил о коровах и траве, вместо того чтобы рассыпаться в сальных комплиментах.

Потом он вдруг уехал — несомненно, полный отвращения. И не удивительно.

Весь вечер мама бушевала, рыдала и бранилась. А потом, на следующее утро, фигура в синей куртке для верховой езды, прячущаяся за деревом… И вдруг оказалось, что это не новое нападение, а глупый молодой сквайр, который любит коров. Он что-то бормотал, краснея и заикаясь — делал ей предложение.

Конечно, она должна считать, что ей повезло. Если бы только это не значило, что придется терпеть его прикосновения… Может быть, со временем она привыкнет.

В Уорикшнре она будет в безопасности, но за это надо платить. Даром ничего не дается. Зато она больше никогда не увидит ни мамы, ни этого человека.

И вот теперь она — замужняя женщина. Как бы то ни было, этот ужасный медовый месяц пришел к концу. В Бартоне у Генри будет о чем думать, кроме нее; будут какие-то передышки. Может быть, наступит день, когда он будет наконец удовлетворен или она надоест ему, и он найдет себе Других женщин, как это полагается мужчинам, а ее оставит в покое.

Хотя, наверное, сначала придется рожать детей. В жизни женщины неподдельны, кажется, только пол и деторождение, все остальное — мишура. И то и другое ужасно, и то и другое неизбежно. Но если другие женщины терпят…

— Вот Бартон, — сказал Генри.

Беатриса выглянула из кареты, и у нее захватило дыхание: какая прелесть!

Он рассказывал ей о тех улучшениях, которые сделал его отец, и весь последний час она старалась представить себе, во что бывший ливерпульский торговец и его деньги могли превратить скромный старый дом и сад. Не придется ли ей восхищаться дрянной подделкой под пышную усадьбу Монктонов, мимо которой они только что проехали? Быть может, он скопировал чванных грифонов или чудовищные, подстриженные в виде разных фигур деревья, которые даже в соседстве с величественными зданиями и широкими газонами замка Денверсов едва можно было терпеть?

Он ничего не испортил. Это был просто чудесный фермерский дом приветливый, милый, мирный, утопающий в зелени фруктовых деревьев и до старинной черепичной крыши увитый гирляндами ползучих роз и жасмина, жимолости и ломоноса.

На мгновение ее глаза затуманились. Отец полюбил бы этот дом. И она тоже полюбила бы его, если бы еще могла что-нибудь любить.

Дом принадлежит Генри. И для нее он может быть только тюрьмой. Ее сердце снова оледенело.

Они вошли в дом. Он что-то говорит. Надо слушать, надо придумать подходящий ответ.

— Любимая, если тебе захочется что-нибудь изменить, только скажи. Здесь все твое.

Все, кроме ее собственного тела. Но ведь он сказал это от чистого сердца. Ей было легко ответить:

— Вряд ли мне захочется что-нибудь менять — во всяком случае из того, что я уже видела. Здесь все так прекрасно!

Зачем, зачем она это сказала? Ведь нетрудно было догадаться, что снова начнутся поцелуи и объятья.

Беатриса надела свои самые грубые башмаки и накинула на плечи шаль.

Генри ждал ее, чтобы показать ей всю усадьбу. Он хотел сделать это в утро их приезда, но она попросила у него разрешения провести первый день в доме. «Я многому должна научиться, — сказала она, — и хочу все делать постепенно».

Вчера она встала рано и целый день изучала дом, разбиралась, как ведется хозяйство, и знакомилась со слугами. После ужина она достала записную книжку с карандашом и тщательно занесла в нее, какое жалованье получают слуги, что и по какой цене надо покупать, какие запасы есть в кладовой, а также все пожелания Генри относительно расходов по дому. Он пришел в восторг от добросовестности, с которой она отнеслась к своим новым обязанностям, но теперь настало время показать ей свои сокровища.

Октябрьское утро было великолепно, и когда она увидела изумрудный после долгих дождей выгон, а за ним сад с румяными яблоками, на ее губах появилась улыбка, в которой не было горечи. Впервые она сама повернулась к мужу.

Через выгон и заливные луга они прошли к речке, которая струилась под развесистыми старыми ивами среди густой чащи ежевики и усыпанного багряными ягодами шиповника. От кувшинок остались только листья, но боярышник еще не отцвел, а среди осоки там и сям голубели незабудки.