— Агнешка? — переспрашивает Мартин. — Слишком длинное имя. Придется ей сменить его на что-то покороче, если она всерьез хочет устроиться в Англии. Об эти “шки” язык сломаешь, и слух режут.

— Ну нет, менять имя она не станет, — возражает Хетти. — Есть же у людей самолюбие, есть уважение к родителям, которые их так назвали.

— Если мы будем ей платить, она, хочешь не хочешь, должна будет считаться с нашими требованиями.

Мартин и Хетти ведут этот разговор в своем небольшом, уютном, купленном в кредит доме на окраине Лондона, в Кентиш-тауне. Им чуть за тридцать, они красивые, цветущие молодые люди, у обоих высшее образование, официально они не женаты, но не от недостатка любви друг к другу, просто таковы их принципы. Их полугодовалая дочь Китти спит в своей кроватке в спальне, Мартин и Хетти со страхом ждут, что она вот-вот проснется. Мартин только что вернулся домой с работы. Хетти гладит, занятие это для нее непривычное, утюг так и норовит выскользнуть из рук, но трудится она честно — как и всегда, что бы ни довелось ей делать.

Хетти — моя внучка. Я много лет растила ее и воспитывала и не чаю в ней души.

Они с Мартином обсуждают, нужно ли им взять к дочери няню Агнешку, которую рекомендовала Барб, коллега Хетти по литературному агентству “Динтон и Селтс”. Хетти в декретном отпуске, но уже хочет вернуться на работу, а Мартин против. Говорить он этого не говорит, но Хетти чувствует, не просто же так он сказал, что имя у няни слишком длинное. Об Агнешке они почти ничего не знают, известно лишь, что она работала у сестры Барб, ухаживала за ее тройняшками, и та дала ей хорошие рекомендации.

В тех кругах, к которым принадлежат Мартин и Хетти, чуть не половина детей рождается с помощью искусственного оплодотворения, поэтому сейчас так много двойняшек и тройняшек. С Китти они просто случайно “залетели”, но, пережив первоначальную панику и сомнения, благословили эту случайность. Это Судьба, решили они, все к лучшему. Человек предполагает, Бог располагает, и на сей раз он расположил удачно.

— Я считаю, мы не должны просить ее менять имя только потому, что оно нам не нравится, — говорит Хетти. — Это неправильно, она может обидеться.

— А я считаю, что страх обидеть кого-то не может быть критерием при оценке того, что правильно, а что неправильно, — говорит Мартин.

— Почему не может? Не понимаю, — говорит Хетти. Она хмурится. Кто станет спорить, что, желая поступить правильно, мы изо всех сил стараемся не ранить самолюбие людей? Однако с рождением Китти ее представления о том, что правильно и что неправильно, стали терять прежние четкие очертания, а уверенность в собственной нравственной правоте пошатнулась.

Хетти понимает, что “неправильно” совать Китти в рот пустышку, когда она плачет, как это делают невежественные матери по соседству. “Правильно” было бы понять причину, почему ребенок плачет, и устранить ее. И тем не менее она раз десять в день выбирает вместо правильного варианта неправильный. При этом она сознает, что повинна в грехе высокомерия, так как не желает причислять себя к прочим молодым матерям из их округи. Может быть, сейчас доход их семьи ниже среднестатистического, и все равно она все чаще испытывает чувство превосходства, сравнивая себя с ними. Она не ждет полмесяца, пока придет патронажная сестра, а читает книги по уходу за маленькими детьми. Она из тех, кто управляет собственной судьбой. Только вот в последнее время стала ужасно неуравновешенная, нервная, никак не может справиться со своим гормональным взрывом, то вдруг сердится по совершенно непонятной причине, то радуется, сейчас в чем-то твердо уверена, а через минуту налетают сомнения. А сегодня утром, когда она проснулась и дала пустышку Китти, лежащей в своей кроватке возле их супружеского ложа, она с облегчением подумала, что, в сущности, люди нравственны настолько, насколько могут себе это позволить, ни больше и ни меньше. Так что не надо ей так уж сильно себя винить.

— Значит, тебе надо сделать усилие и попытаться понять, — говорит Мартин. — Если позволить всем делать все, что им вздумается, о социальной справедливости можно забыть. Конечно, охотник, забивающий лису плеткой, обидится, скажи мы ему, что он изверг и садист, но это вовсе не значит, что говорить ему этого не следует. Мы все должны стараться достичь максимального блага для максимального числа людей, и тут уж без суровых слов и крутых мер иной раз не обойтись.

— И что же, по-твоему, мы добьемся социальной справедливости, заставляя людей менять имена? — говорит Хетти.

Она злится и вредничает, хотя понимает, что в ней говорит всего лишь упрямство, но если Мартину можно упираться, то почему ей нельзя? Хетти уже пригласила Агнешку прийти познакомиться, однако Мартину ничего не сказала. Ей еще не удалось окончательно убедить его, что без няни им не обойтись, хотя пришедшие с утренней почтой счета за электричество и извещение с суммой районного налога произвели на него нужное впечатление. Хетти должна вернуться на работу. Как ни крути, это единственный выход.

— Подумай для начала, — говорит он, — сколько времени будет работать в компьютере программа проверки правописания. Агнешка Вышинская! Квалификации лучших системных администраторов не хватит, чтобы в этой абракадабре разобраться. Надо придать этому безобразию божеский вид из элементарного сострадания к людям.

— И как ты представляешь себе этот самый божеский вид? — спрашивает Хетти. — Что можешь предложить?

— Ну, например, Агнес Уилсон. Или Кэй Скай. Коротко, просто и удобно. А когда она вернется к себе в Польшу, может величаться по-прежнему.

— Мне не составит ни малейшего труда написать “Агнешка Вышинская”. Нужно просто запомнить определенные сочетания букв, которые передают те или иные звуки. Правда, я-то изучала современные языки, и с правописанием я тоже в ладу.

Хетти и в самом деле пишет удивительно грамотно, но когда она говорит об Агнешкином самолюбии, она скорее всего примеряет ситуацию на себя. Мы склонны наделять других качествами, которые свойственны нам самим, будь это достоинства или недостатки. Люди великодушные убеждены, что и все вокруг великодушны; лжецам всюду мерещится ложь, эгоисты обвиняют всех в эгоизме. Если Хетти отказывается проверять правописание с помощью спелчекера, полагаясь на собственные познания, и не звонит своей двоюродной бабушке, писательнице, чтобы разрешить возникшие сомнения, то причиной этому именно ее самолюбие. У нее высокоразвитое супер-эго. Возможно, именно поэтому она и родившийся в рабочей семье на промышленном Севере Мартин, с его высокими общественными идеалами и острым классовым сознанием, не связывают себя священными узами брака.

Хетти, дитя богемного Юга, происходит из семьи, где нравственность проявляется лишь в виде требований к чистоте художественных форм и к подлинности выражаемых эмоций. Хетти у нас в роду в каком-то смысле белая ворона. Есть в ее характере некий ригоризм и бунтарство, они перекликаются со сходными чертами у Мартина. В этом она совсем не похожа ни на свою маму, флейтистку Лалли, ни на бабушку Фрэнсис, чей муж-художник сейчас сидит в тюрьме, и уж тем более на свою двоюродную бабушку Серену, известную писательницу. Одному Богу ведомо, от кого Хетти унаследовала эти “гены ответственности”, как называет их Фрэнсис. Возможно, от своего отца Бенгта, который зачал ее еще школьником. Впрочем, кто знает? Родители так поспешно увезли Бенгта в Швецию, где ему надлежало начать жизнь заново в более благоприятных обстоятельствах, что семья Лалли просто не успела узнать, какой у него характер. Оставалось лишь наблюдать за растущей Хетти и ждать, что из нее получится.