Однажды к Наташе в гости заглянул председатель колхоза. Спустился в блиндаж, полазил там и принялся хвалить хозяйку.

– Молодец, что ничего не порушила! Маслозавод-то разбомбили, ждать, когда построим новый, долго, а здесь всё под рукой. Есть где и сепаратор поставить, и фляги с молоком спрятать. С морозами завезем лед, накроем соломой, вот тебе и ледник. Нужно только сепаратор у Сереги базарного забрать. Ржавеет в курятнике без дела.

К тому времени Наташа уже работала учительницей. Учителей после войны не хватало, а ее наша мама подготовила нормально. Уборщицей взяли Мусю из Чапаевки. Тоже красивая и тоже хотела стать учительницей. Так вдвоем над первоклашками и колдовали.

Возле Наташиного блиндажа – тоже работа. Строители выкладывают из кирпичей ступеньки, ладят между отделениями двери, навешивают замки.

Скоро привезли и сепаратор. Собрали, опробовали. Нормально! Крутится, гудит, дает сливки. Половина села слушает знакомый с детства гул. Всем кажется, что вместе с ним возвращается прежняя довоенная жизнь. Некоторые даже плакали.

Блиндаж вместительный. Хватило и под ледник, и под сепараторную, и под конторку.

Вот эта конторка нашим мужикам и полюбилась. Чуть вечер – их полный блиндаж. Скучают по военной обстановке, что ли? Смолят цигарки, вспоминают бои: где кого ранило, кого убило. Случается, выпьют вина. У Наташи-то на закуску соленый огурчик найдется всегда. При случае и сама выпьет стопочку за убитого мужа Колю.

Бригадир заворачивает туда вечером дать наряд. Скажем, Грише завтра – в поле, Василию Петровичу – на конюшню, Николаю – в кузницу или мастерскую.

Если мужиков не застанет, поручает свою работу Наташе. А Наташа была бы не Наташа, если бы все не переиначила. Грише с раненой ногой на поле делать нечего, пусть качает меха в кузнице. Василия Григорьевича вообще от работы нужно освободить: у него жена в больнице, а дома – трое маленьких детей, к тому же крыша на хате совсем прохудилась. А в поле поедет дядька Карпо. Табаком на рынке торговать он здоровый, а работать – больной. Пусть на свежем воздухе подлечится.

И пошло-поехало. Как когда-то пересаживала детей в классе Ирины Яковлевны, так и мужиков с одной работы на другую переставляет.

Бригадир сначала возмущался, потом видит: получается нормально, – и стал советоваться с Наташей. А она командовала не просто так. Мужики ей целую гору дубовых бочек со станции притащили, дед Губарь подправил клепки, а женщины всё отмыли и отпарили. После Наташа принялась начинять бочки огурчиками да помидорами, а к осени – яблоками и арбузами. Не забывала и о так полюбившихся нашей маме «синеньких».

Мама тоже заглядывала в блиндаж и хвалила Наташу за порядок. Если что и вызвало сомнение, так этот то, что вместо каменного гнета Наташа использует противотанковые мины.

– Они хоть разряжены? – спросила мама.

– А кто его знает? – беззаботно ответила Наташа. – Я давно так делаю, ни одна не взорвалась. Для этого же танк нужен!

Раньше овощной «неликвид» скармливали коровам, теперь всё везут к Наташиному блиндажу. Папа даже школьниц из старших классов выделял. Помогали солить да мариновать и, конечно же, сами учились. Солений хватало и в школьную столовую, и в детсад, и отвезти в госпиталь. А на Старый Новый год всем сельчанам выдавали по соленому арбузу. К этому событию заканчивались и церковные, и советские праздники, пора было приниматься за работу, а в головах – полная каша. В этом деле соленый арбуз – самое лекарство.

Наташа, конечно, соленьем на базаре приторговывала по-прежнему. Это вызывало у некоторых подозрение. А вдруг всё это – из блиндажа? Но она-то и раньше без всякого блиндажа этим занималась. Собственный погреб тоже не пустовал.

Через два года после того, как папа пришел с войны, у нас начался голод. Как они с мамой ни старались, все равно моя младшая сестренка умерла. Врачи написали, все случилось «от дистрофии». По-нашему – «от голода».

К тому времени Наташины первоклашки стали третьеклассниками. Из них тоже трое умерли, а у Сережи Черновила отказали ноги, и его возили в школу на тележке.

Впервые бочки в Наташином блиндаже остались пустыми. Только и того, что дальний отсек забили льдом. Мы откалывали маленькие льдинки и сосали вместо конфет.

Сена не запасли, поэтому колхозных коров кормили старым камышом, которым была укрыта ферма. Все равно одна сдохла. Ветеринар составил акт о том, что «корова пала от невозможности жить», ее ободрали, а мясо отвезли в Наташин блиндаж. Наташа не удержалась – срезала немного и сварила, чтобы подкормить своих третьеклашек.

В те времена за горсть собранных на колхозном поле колосков давали пять лет, а за мясо, пусть даже дохлой коровы, – тем более. Наташу арестовали, судили «за хищение социалистической собственности» и посадили в тюрьму. Дочь Катюшу забрала родственница из Чапаевки. Через год эта родственница получила сообщение, что Наташа умерла в тюрьме. Где ее похоронили, не знает никто. Да этим не очень и интересовались. Голод; люди и на воле умирали как мухи.

Только наша мама до самой старости, если соленья получались удачными, говорила с гордостью: «Совсем как у Наташи».

Дядька Крутен работал в колхозе конюхом. Ему многие завидовали. Можно приносить домой сколько угодно лошадиных катышков и кормить свинью. Но однажды Крутена ударил копытом жеребец Валет, он долго болел и «не выполнил минимума». Так говорили о тех, кто не выработал сколько там положено трудодней. За это у него отрезали пол-огорода. С картошкой, кукурузой и подсолнухами. Лишь только посеял, еще толком и не взошло, а они отрезали.

Теперь даже ступить там было нельзя. Иначе – тюрьма.

Отрезанный огород густо взялся бурьяном, и всходы подсолнуха и кукурузы сразу погибли, а картошка выросла. Мелкая, как горох, но тогда были рады и такой. Дядька Крутен не удержался и накопал полное ведро. Его арестовали и дали два года. Там он скоро умер, потому что никак не мог выздороветь от Валета.

Зимой бурьян с Крутенового огорода собрали на топливо, а лишь от таяло, мы принялись выковыривать из земли перемороженную картошку. Теперь было можно. Из такой картошки, если перемолоть, получались вкусные лепешки – драники. Мы ели драники и говорили: