Никогда раньше он не думал, что день так длинен – а время не дошло еще и до обеда, и было страшно, что он не умеет заполнить вдруг открывшуюся пустоту, – и смотрел на Миновича, удивляясь его застывшему с самого утра спокойствию. Когда сидел, уткнувшись взглядом в траву у ног, над ним прозвучал голос старика:

– Притомился? Сейчас коровы лягут, сбегай домой, ноги у тебя молодые.

И он действительно, пока было видно стадо, бежал по полю и только на улице перешел на шаг, поглядывая на изменившиеся в один день стены домов. Они по очереди открывались отличимыми друг от друга чувствами, словно их хозяева вышли и провожают его взглядом до самой калитки, которая закрылась с обрывающимся звуком.

Обратно в поле он захватил с собой книгу, странное название которой – «Заморыш» – запомнит навсегда. Он читал и перечитывал ее, представляя себя на месте маленького мальчика-заморыша, и даже воспоминания о себе потом путались с прочитанным в книге.

Минович встретил его, показывая глазами на книгу, которую он прятал за спину: «Во-во, хоть время терять не будешь, сказки почитаешь». После этих слов, так просто объяснивших бесконечное, до вечера, время, он уже не мог поднять головы от книги, только иногда на минуту, оставляя ее в траве, отбегал за какой-нибудь далеко отошедшей коровой.

Когда солнце повисло над далеким лесом и небо краснело все шире, – застыл воздух и похожи стали, дополняя друг друга в одинаковом чувстве, и густые запахи, сменяющиеся при ходьбе, и громкое сопение коров, и лай собаки в деревне, донесшийся вдруг в вечернем воздухе. И вот уже Минович подозвал его к себе, и они пошли рядом, наступая на стадо, и коровы сначала неохотно оторвались от травы, а потом, словно согласившись, выровнялись в прямой линии к улице, и передняя вдруг, вытянув шею, промычала несколько раз, проверяя воздух на звучность, и этот звук оказался ожидаемым весь день и вернулся от деревни слабым эхом.

Закончившись, день откатывался назад, и растянутое в нем томительное ожидание превращалось в усталую радость возвращения, и было приятно идти рядом со стариком, не изменившимся в своем спокойствии – разве только шаги его стали тяжелее и отчетливей слышно было свистящее дыхание.

– Ну, иди отдыхай, я прогоню дальше и зайду к вам.

Отец сидел за столом, улыбнулся навстречу и смеющимися глазами смотрел, как он раздевается. Зашла мать и сразу заговорила веселее обычного:

– О, пастушок пришел, пойду доить, посмотрю, как он накормил коровку!

А он раздевался, смущаясь от незнания, что рассказывать, и хотел быстрее пройти в спальню, и не от усталости, а чтобы скорее дать закончиться этому непонятному дню, успокоить последние минуты, которые все возвращали его туда, где на большом поле рассыпаны маленькие фигурки коров и под высоким светом разливается, улетая в пустоту, звенящий звук.

Он слышал, как в соседней комнате негромко разговаривал с отцом Минович, слова были неразличимы, они сливались с той тяжестью, которой наливалось тело, и он успел лишь подумать: «Вот так закрываются глаза…»

Жизнь, и больше всего его собственная, с каждым днем все сильнее не совпадала с делами и занятиями, которыми уходящее время заполняло память. Как вспоминается прошедший день? В соединении кусочков, называемых отдельно пробуждением, утром, днем, вечером и при желании рассыпающихся еще на тысячи осколков? Или в чувствах, повисающих над этими словами, и чувства уже не имеют резких границ, а плавно вытекают одно из другого, сотканные из запахов, предметов, своего взгляда в зеркале? И где остается все остальное из прошедшего дня, если вдруг выбираешь на мгновение пятно на полу – холодно и ярко сверкает солнечный свет по утрам, и почему только в этом вспыхивает память, заслоняя окно или рисунок обоев над кроватью?

Вот он держит в руке карандаш, и другая рука ухватывается за тоненькую эту палочку – и заметно изогнулся карандаш, вот-вот готовый треснуть, но что будет сейчас, чем обернется следующее мгновение? И казалось, легче сломать, оборвав быстрым хрустом ожидание, и, встрепенувшись, он оглядывается вокруг, разрешая предметам вернуть себе привычное значение.

На мимоходом брошенное отцом: «Где ты был?» – он говорил: «В лесу», – и этим словно закрывал за собой дверь, и короткий его ответ уже застывал в воздухе комнаты, теряя связь с лесной дорогой, одинаковым падением листьев, далеким деревом, у которого он повернул назад, – может, это и есть то место, где он был, ради которого и прошел весь путь туда-обратно? И что еще можно выбрать из этой дороги – сколько ни вспоминай ее, ни одно слово не могло прилететь оттуда без неточности и обмана.

Однажды, читая книгу, где одно лишь упоминание об окне заставило его подслушивать с улицы разговор героев, сидящих за столом с неразличимыми в мерцании свечи лицами, – он почувствовал, что еще кто-то смотрит на этот свет из противоположного окну угла, и как только подумал об этом странном, вдруг возникшем свидетеле – вспомнил мгновенно, как читал эту книгу прежде и смотрел тогда на пламя свечи оттуда, где и почудилось ему сейчас чье-то присутствие. И он уже не мог читать дальше, и свет, раздвоившись, исчез, вздрогнув напоследок от хлопнувшей двери.

Как-то ночью, когда еще не спал, он случайно открыл глаза – в самом верху окна на черном небе вспыхнула тоненькой полоской, словно чиркнули спичкой, упавшая звезда. Небо опять стало неподвижным, но, неотличимый до этого от тишины, вдруг повис в воздухе за стеклом гул далекой машины на шоссе, поднимаясь ввысь, звеня и утончаясь. Последний перед растворением в тишине звук отстал от сверкнувшей звезды, и это несовпадение было единственным, в чем ощущалось летящее навстречу время. И далекий, бесконечно далекий день его жизни замерцал, готовый сорваться со своего места, только дожидаясь, что тишина зазвенит единственным, вдруг найденным звуком.

В центре деревни, возле старой станции, похожей на сарайчик с односкатной крышей, была просторная площадка с плавными выбоинами, и редкие автобусы стояли на ней, ссутулившись, как подобравшие заднюю ногу лошади. Моторы, даже замолкая, все еще дышали теплом, храня в себе остановившийся запах дороги.

Рядом со станцией был буфет, к нему от автобуса пробегали несколько человек, и при этом всегда было похоже, что идет дождь. Иногда автобусы стояли подолгу, пассажиры смотрели через окна тихими горюющими глазами, и чье-нибудь лицо запоминалось – казалось, навсегда.

Но вот автобус отъезжал, напоследок громко просигналив отставшему, площадь становилась пустой, и воздух на ней долго еще успокаивался. Потом автобус пропадал в низине за деревней, сохраняя только звук, и через минуту, догнав сам себя, поднимался теряющей свой завод игрушкой на дальний гребень шоссе.

Солнце садилось, он возвращался от станции домой, и эта дорога всплывала потом в памяти вместе с красным небом впереди и тусклым от дымки полем.

Один вечер окрасил своим закатным светом эту дорогу, по которой он проходил тысячи раз, но всегда воспоминание вспыхивало одинаковым чувством, почему-то звучащим двумя словами, и второе из них вбирало, растворяя, первое – день рождения. Память, раскручиваясь в прошлое, останавливается на последнем витке, не имея сил разорвать его, брошенная змейка серпантина вздрагивает последним кольцом.