Проснувшись, он лежал долго, удивляясь тому, как не помещается в это утро долгое ожидание чего-то совсем нового и необычного. И даже закрыл глаза опять, чтобы проверить в темноте ускользающее наяву чувство. Но сон уже соединялся с утренним светом, словно останавливались качели в точке покоя, где закрытые глаза уже становятся притворством. «Проснулся» – бедное название этой точки. Ожидаемая вчера радость была рядом, как будто он вынырнул не там и сейчас оглядывается над водой, видя только отодвинутый берег.

Подумал словами, словно сказал: «Сегодня день рождения», – тройной звук был почти слышим. Он встал, и все его движения притворялись обычными – несколько шагов по холодному полу, вчерашнее чувство одежды, долгий застывший зевок. В доме было тихо, чувствовалось, что никого нет и в соседней комнате. Это сразу обрадовало, потому что с самого начала не хотелось слов, уже слышанных: «А вот и наш…» Но когда вышел в ту комнату и увидел, что действительно никого нет, стало жалко, словно обманулся – когда не знаешь, чего хочешь, всегда все кончается обманом. На полу кружилась на спине муха, не покидая квадрата солнечного света. Он перешагнул этот деревянный звук, открыл дверь в темноту сеней и постоял немного на пороге, словно ожидая, что сумрак поплывет в комнату – вечное обещание двери, которое она выполняла только зимой, впуская видимые клубы морозного воздуха.

Умывальник уже нагрелся на солнце, но вода была еще прохладной с ночи. Он медленно умывался, прислушиваясь к тому, как и звяканье умывальника, и ясное щебетанье воробьев в густой листве яблонь, и проехавшая по улице телега – все звуки освобождали в себе что-то одинаковое по смыслу, еще неясному, но накапливающему силы для простого и ожидаемого объяснения.

Перед глазами вдруг мелькнул квадратик бумаги, который он видел на столе в комнате – этот листочек уже притягивал к себе – одним выдохом стал весь путь от умывальника до стола. Короткая записка матери – что на завтрак, на обед. Последние слова «вернемся вечером» бессильно старались дотянуться через бесконечный день до своего подтверждения. Рядом лежали деньги – одна бумажка, связанная с запиской словами «на конфеты», и он обрадовался сделанному за него этой бумажкой выбору. Мелькнула тропинка за домом, ведущая к магазину, и растянутое впереди время мгновенно сократилось на этот ясный отрезок: дорога до магазина и обратно.

Но, конечно же, в магазин он пойдет не сразу – оставляя это про запас, он вышел на улицу. Каждый шаг заполнял только что прошедшее мгновение движением, которое подталкивало, невидимое, в спину. Он шел по лугу и прислушивался – вдруг стукнет калитка у дома, и надо будет вернуться, но вот уже отходит далеко, лес шумит близким своим гулом, и нельзя повернуть назад, словно кто-то увидел его впереди и дожидается неизбежного приближения.

Хотя до осени еще далеко, медленно падают листья – их мало, и можно успеть проследить каждое падение; сухие, они беспомощно вертятся среди сильной зеленой листвы, успокаиваясь только на земле. И нельзя понять, откуда они берутся – кажется, появляются уже в воздухе, вспыхивая залетевшей из осени картинкой, и ничто не верит такому предсказанию.

Он шел все дальше по знакомой тропинке, и казалось, что странное чувство, которое появилось здесь с его приходом, сотканное из неподвижных выражений обломанных сучьев, по-разному глядящих вверх пней, опущенных веток, – расколдуется, открывшись ясным вопросом, растворенным пока в этом воздухе: «Куда ты?» – и упавшая вдруг сухая толстая ветка сказала это на своем языке.

Он смотрел на дерево впереди, а поравнявшись с ним, выбирал новое – бесконечное лесное занятие, чудом избегающее повторения, – и время плыло навстречу вместе с этими деревьями. Ни минут, ни часов – все одинаково и неразличимо в спокойном течении.

Только выйдя на опушку, он представил, словно увидел издалека, замкнутый огромный круг, по которому прошел в лесу, и невидимая птица, перелетающая все это время рядом с ним, качалась на последней ветке, удивляясь пустоте пространства, вдруг открытого впереди. Он глянул на далекую через луг улицу – заметно было, что солнце переместилось, и дома стали выше, спрятав под собой свои тени. Он знал, что как только дойдет до того места, где запах улицы накатывает на луг размытой в воздухе границей и лес, подернувшись дымкой, отступит еще дальше, – то подчинится тому чувству, с которого и началось утро. Дождавшись его перед улицей, странные от повторения слова «день рождения» уже мелькали и в окнах дома, и в слившейся на ходу ребристости забора – даже скользнувшая над самой крышей ласточка чуть не столкнулась, быстро увернувшись, с неподвижным, как стекло, препятствием.

Он попробовал вспомнить ту радость, с которой ждал этот разгорающийся до непонятной тревоги день, и помнил только само ожидание, ничем не связанное с завершением, – так гул самолета, на котором летишь во сне, превращается после мгновенного пробуждения в мычание коровы, выгоняемой утром в поле.

В доме было тихо – проходя мимо окна, он заглянул в него как в чужое. Днем всегда плохо видно с улицы, он приблизил глаза к самому стеклу и сразу увидел на столе тот же лист бумаги, только чистый, без единого слова. Почему-то испугавшись, он быстро обежал сени, толкнул дверь – одну, другую и перед самым последним движением, когда уже хватал лист, догадался: да просто перевернут вниз словами. И опять мелькнуло: «Вернемся вечером». И словно не было ни леса, ни покоя лежащих в траве листьев – все уместилось между двумя повторами этих слов, одинаково прочитанных.

Задетая газета сползла со стола, обнажив сковородку, кувшин, хлеб – все это старалось совпасть со словами в записке. Улыбаясь, он налил в кружку молока, косясь на записку: «Пей молоко» – молчаливое подтверждение, ничего не значащее без его участия. И сразу вспомнил, как вчера читал книгу – одна страница с крупными вверху словами «Глава одиннадцатая» и сейчас стояла перед глазами: два слова, и снизу серая россыпь букв. И страница вдруг закрыла бегущего по полю человека, и уже неизвестно, что там, за рассеянными по бумаге буквами – бежит ли дальше человек или сел на землю, обхватив голову руками, словно приговаривая неслышно про себя: «Глава одиннадцатая, глава одиннадцатая…»

Он допил молоко и усмехнулся застывшим на бумаге словам: «Пей молоко», – слепые, они так и не увидели своего исполнения… Подойдя к зеркалу, он отчего-то вздрогнул и не удержался, заглянул за него, в темный угол с затихшим на полу мячом. «Надо накачать», – подумал он, а какая-то бессловесная мысль уже пробежала холодом по волосам, словно они высыхали на легком ветерке, и вот он уже спешит отойти, оглядывается на ходу, успевая заметить в зеркале свою удаляющуюся спину.

Громче обычного хлопнув дверью, он остановился на крыльце. Здесь было тепло – теплее, чем в доме. Солнечный свет падал отвесно сверху, и навстречу ощутимо поднималось с земли тепло. Не вынимая рук из карманов, он сел на ступеньку и вдруг услышал слабый хруст – и как что-то живое, выдернул из кармана оставленные матерью деньги. И, словно собираясь сделать приятную работу, он подтянул штаны, оглянулся – плотно ли закрыта дверь, подбежал к началу тропинки, пропадающей под нависшей ботвой картошки, оглянулся еще раз и пошел, подгоняемый странной бодростью.