– Ах во‑о-от в чем дело…

Сашка откинулась на спину диванчика, еще злее сузила глаза. От прежнего радужного настроения не осталось и следа.

– Значит, я своим поведением обязана создавать тебе красивый фон? Вот в этом вся ты и есть, мамочка… Не любишь ты никого! Ни отца, ни Мишку, ни даже Машку. О себе я вообще не говорю! Ты даже услышать меня не хочешь! А может, и хочешь, да не можешь, потому что не любишь!

Соня дернула головой так, будто ее ударили, застыла в скорбном молчании, чувствуя, однако, что вся ее поза несколько неестественна. Жеманная какая-то поза получилась, киношная. Чтоб Сашка увидела наконец, что она сотворила с матерью. Хотелось еще и заплакать, но слезы куда-то исчезли, вместо них пришли злая обида и раздражение на дочь: матери плохо, а она ничего не замечает! В отчаянии она скосила глаза на Мишель, ища защиты. Сашка, словно угадав ее движение, торопливо продолжала выстреливать словами, как пулеметной смертельной очередью:

– Ты вечно только рассуждаешь о любви, вычитаешь из книг и повторяешь чужие мысли как попугай, а сама никого не любишь! Ты всех используешь как можешь, а любить не научилась! Да и зачем тебе? Сделала нас всех заложниками своих комплексов и рада! И правильно тебя отец бросил! Ему с этой крестьянкой Элей лучше будет, она хоть любит его! Я тоже от тебя уйду! И Мишку заберу с собой, пока ты ее не искалечила!

– Замолчи! – подскочила тут Мишель. – Не смей так с мамой разговаривать! За себя говори, за меня не надо!

Она встала, загораживая своей широкой спиной съежившуюся в углу диванчика и уже навзрыд плачущую Соню.

– Да я вообще больше с вами не собираюсь разговаривать!

С этими словами Сашка выскочила из кухни, в дверях столкнувшись с заспанной испуганной Машкой. Щечки ее горели, рыжие волосы растрепались, в глазах застыли и переливались искорками слезы. Мишель бросилась к ней, схватила на руки, понесла обратно в постель, бормоча что-то ласково-беспорядочное про босые ножки, холодный пол, температурку…

– Миш, я к папе хочу… – зашептала ей в ухо Машка. – Куда он делся, почему не приходит? А кто это – крестьянка Эля, про которую Сашка маме сейчас кричала?

– Тихо, Машенька, тихо… – поглаживая ее по головке, повторяла Мишель. – Спать надо, Машенька. Сейчас мы все спать ляжем. И я, и ты, и Сашка…

– Я не хочу с Сашкой! Я к папе хочу, Миш! Отведи меня к папе завтра, ладно?

Мишка долго лежала рядом с сестренкой, гладила по голове, царапала спинку, как она любила. Обещала, что папа скоро придет, что Сашка больше не будет кричать на маму, что все будет хорошо, надо просто поспать, и завтра все-все будет по-другому…

Димка

Он должен что-то придумать. Он обязательно должен что-то придумать! И не надо надеяться на то, что время еще есть. Что это за время – два месяца? Да и оно, если честно, работает не на него.

Понятно одно – ему нельзя уезжать без Мишки. Потому что все эти «потом» и «попозже» – вранье. Не будет никаких «потом» и «попозже»! Не вырваться Мишке из цепких мамашиных лапок, не отпустит она ее вот так, за здорово живешь. Не тот случай. Не клинический, конечно, но вымороченный какой-то. А главное – Мишке ничего не объяснишь. Зациклилась на своем дочернем долге и плюхается, как муха в паутине.

А паук – вот он, рядом с ней… Мама, Софья Михайловна, обманная нежная беззащитность. Странная женщина. Не от мира сего. Марсианка-манипуляторша. Смотрит своими близорукими глазами, будто помощи просит. Ах, какая я нежная, маленькая и слабенькая, беззащитная вся такая!

Самое обидное, что получается у нее все как надо. На этих провокациях и жарится Мишка, как рыба в подсолнечном масле. Еще и повторяет как попугай, что ее мамочка якобы от природы такая, малочеловеческая.

Нет, в самом деле, ерунда получается! Если даже и допустить, что она действительно такая – малочеловеческая. То есть летает между небом и землей и к нормальной человеческой жизни притяжения не имеет. Так и летай себе на здоровье, но родной дочери судьбу не калечь! Не поджаривай ее на жалости и долге! Не страдай нежным лицом, не смотри печально поверх голов, не щурь глаза беззащитно!

Он, кстати, спросил как-то Софью Михайловну, почему она очков не носит при такой сильной близорукости. Она, снисходительно улыбаясь, принялась огород городить в своем духе – о том, что вещи, не имеющие четких границ, кажутся ей более доступными, что мир становится более красивым, расплывчатым и струящимся, что без очков не видно грязи и злобных людских взглядов…

Черт его знает, может, и впрямь в таком восприятии что-то есть. Но лично он предпочитает видеть мир в его многообразии, со всем хорошим и плохим. И вообще не так уж он и плох, этот мир, чтоб отгораживаться от него своей слепотой, чтобы прятаться от него, манипулируя близкими! А в том, что многоуважаемая Софья Михайловна сознательно (а главное – очень удачно!) манипулирует своей старшей дочерью, Димка был стопроцентно уверен.

Жаль, жаль было Мишку. Он ужасно привык к ней. Она надежная, добрая и спокойная, умная и рассудительная, верная и преданная подруга, понимающая его с полуслова. Далеко не красавица, но это и слава богу. Он с детства не любил красивых девчонок. Не понимал, как можно любить просто за красоту. А жить как? И вообще красота – это не что иное, как провокационный и отвлекающий от самой человеческой личности фактор. Потому что человек гораздо больше и объемнее, чем его внешняя оболочка. Не раз он наблюдал, как его однокурсницы, умные и интересные девчонки, начинали озабоченно худеть, сантиметрами обмеряли друг друга и бесконечно подсчитывали калории и килограммы, потом ходили вялые, с голодными несчастными глазами. В общем, пропадали душами в этом стремлении к похуданию, как в какой-нибудь ортодоксальной религиозной секте. Слава богу, Мишка не такая! И он будет любить ее любую, даже если она будет весить сто килограммов! Всю жизнь любить. В горе и в радости. Так же, как его отец любит его мать.

Они совсем простые люди, его родители. Обыкновенные, по-хорошему человеческие. В небесах не летают, на земле живут, причем в самом прямом смысле слова. Много лет они строили себе большой и просторный дом, такой, чтоб спустился с крыльца и босой ногой на землю ступить можно было. С любовью и интересом строили, успев за это время родить троих детей.

В семье он был самым младшим, «поскребышем», как говорила мать. Вместе с братом и сестрой рос в ненавязчивой родительской любви, как в теплом коконе. По весне все они дружно выходили в сад и огород на полевые работы, дружно садились за стол с простой и сытной едой, парились в бане с веником, с холодным квасом, жарили шашлыки, иногда баловались пивком. И никогда не оценивали свою жизнь с точки зрения правильности или, не дай бог, амбициозной перспективности. Все дружили и берегли друг друга, и вся жизнь у них, у детей, складывалась незаметно и благополучно, сама собой, как продолжение их счастливого семейного бытия.

В Мишкиной же семье все ему казалось неправильным. Здесь все было устроено соотносительно с привычками Софьи Михайловны. Каким-то странным образом они все жили не вместе, а вокруг этой женщины. Ходили цугом, как цирковые лошади по арене, а она, как слепой укротитель, даже без помощи кнута и пряника спокойно управляла ими, оставаясь одновременно и в одиночестве, и в центре внимания. Из общего строя выделялась только Мишкина сестра, Сашка. Красивая девчонка. Очень сексапильная. И злая. Видимо, природа решила в данном случае схалтурить, не делить все поровну, и одной сестре отдала всю красоту, а другой – доброту и душевность…